30
«Эта книга не имеет никаких претензий на историчность — разве только в том отношении, чтобы нарисовать, с известной осведомленностью и добросовестностью, но только исключительно попутно, беглыми очерками, состояние нравов, верований, законов, искусств, в общем — цивилизации XV века. В конце концов, главное в книге не в этом. Если у нее и есть какое-то достоинство, оно в том, что это — создание воображения, причуды, фантазии»
31
Ср. у Сумарокова о «складе» травестийных поэм: «Или нам бурлака Енеем представляет, Являя рыцарьми буянов, забияк… Робенка баба бьет — то гневная Юнона. Плетень вокруг гумна — то стены Илиона…» («Епистола о стихотворстве»).
32
Об этом писал уже Н. С. Тихонравов, комментируя текст повести.
33
Следует оговорить, что этих романтически-«ужасных» мотивов и в первой редакции мало, и они не определяют окраски повести.
34
Этот же смысл имеет сценка в первой редакции повести; во время рады кошевой зовет обратно на Сечь. Запорожцы хотят остаться:
«Мы не хотим идти на Сечу! Мы остаемся здесь!» — кричала толпа.
«Что вы? сдурели? Я вас, чертовы дети, перевяжу всех».
«Какую он может иметь власть? — сказал Тарас, обращаясь к запорожцам. — Мы — вольные козаки!»
«А что ж? Мы вольные козаки!» — говорили запорожцы.
«Дам я вам вольных! Вы где вольные? На Сече. Вот там вы вольные! Там вы можете снять с меня достоинство, связать меня и убить, и все, что хотите; а тут вы ни слова. Знаете ли вы, что такое военное право? А ты что тут заводишь бунт?» — сказал он, обращаясь к Бульбе».
Гоголь снял этот эпизод, может быть, потому, что во время рады кошевой у него и не должен вовсе покрикивать на казаков и не может говорить о бунте. В первой редакции — мысль о том, что казаки в Сечи — народ-господин, а под Дубном — войско, подчиненное военачальнику. Во второй редакции — мысль о том, что казаки на раде — народ-господин, а в бою войско, подчиненное военачальнику. В принципе, конечно, разницы нет.
35
Не лишено интереса, что в предшествующей редакции, в рукописи, у Гоголя в этом пассаже звучали националистические нотки, которые он вытравил в окончательном тексте; там говорилось: «Но у последнего подлюки, каков ни есть, потерявшего имя человека в низкопоклонничестве, есть и у него — будь только он русского рода, а не какая чуждая примесь, — есть чувство в душе…» Может быть, Гоголь вспомнил Фонвизина, Кюхельбекера, Пестеля и многих других — и устыдился.
36
Курсив Гоголя. —
37
М.
38
Заметим это «ветхими», стилистически поднимающее даже лоскутья.
39
«Литературный музеум. Цензурные материалы», I (1921), под ред. А. С. Николаева и Ю. Г. Оксмана, стр. 95–96 (мнение цензора Ржевского).
40
Курсив Герцена. —
41
А. И.