4
Императорский университет показался Савинкову муравейником, в котором повертели палкой. Съехавшиеся со всей России студенты негодовали потому, что были молоды. В знаменитом коридоре университета горела возмущением толпа. Варшавские профессора послали министру приветствие по поводу открытия памятника генералу Муравьеву, усмирителю польского восстания. И от давки, волнения, возмущения, Савинков чувствовал, как внутри у него словно напрягается стальная пружина. Он протискивался в аудиторию. Вместо профессора Фан дер Флита на кафедру взбежал студент в русской рубашке с закинутыми назад волосами, закричав:
– То-ва-ри-щи!
Савинкова сжали у кафедры. Он видел, как бледнел оратор, как прорывались педеля, а студент кричал широко разевая рот. Аудитория взорвалась бурей аплодисментов молодых рук. У Савинкова похолодели ладони, внутри острая дрожь. Взбежав на кафедру, он крикнул во все легкие: – Товарищи! – и начал речь.
5
За окном плыла петербургская ночь. От возбужденья речью, толпой, Савинков не спал. Возбужденье переходило в мысли о Вере. Она представлялась хрупкой, с испуганными глазами. Савинков ворочался с боку на бок. Заснул, когда посинели окна.
Утром Вера проводила теплой рукой по заспанному лицу, потягивалась, натягивая на подбородок одеяло. За стеной кашлял Савинков.
– С добрым утром, Вера Глебовна, – проговорил весело в коридоре.
– С добрым утром, – улыбнулась Вера, не зная почему, добавила: – А вы вчера поздно пришли?
– Да, дела всё.
– Я слышала, выступали с речью в университете – и не дожидаясь оказала: – Ах, да, к вам приходил студент Каляев, говорил, вы его знаете, он сегодня придет.
– Каляев? Это мой товарищ по гимназии. Вера Глебовна.
Смутившись под пристальным взглядом, Вера легко заспешила по коридору. А когда шла на курсы, у Восьмой линии обдал ее снежной, за ночь выпавшей пылью сине-кафтанный лихач. И эта снежная пыль показалась Вере необыкновенной.
6
Студент Каляев был рассеян. Долго путался в линиях Васильевского острова. Даже на Среднем едва нашел нужный дом.
На столе шипел самовар. Горела лампа в зеленом, бумажном абажуре. Савинков резал хлеб, наливал чай в стаканы, слушал Каляева.
– Еле выбрался, денег, понимаешь, не было, уж мать где-то заняла – с легким польским акцентом говорил Каляев.
– С деньгами, Янек, устроим. Университет, брат, горит! Какие сходки! Слыхал о приветствии профессоров?
У Каляева светлые, насмешливые глаза, непохожие на быстрые, монгольские глаза Бориса. Лицо некрасиво, аскетически-худое.
– Рабы… – проговорил он.
– Единственная революционная организация это – «Касса». Я войду и тебе надо войти, Янек.
Каляев был задумчив, не сводя глаз с абажура, он сказал:
– Вот я ехал сюда в вонючем вагоне, набит доверху, сапожищи, наплевано. Всю ночь не спал. А на полустанке вылез, – тишина, рассвет, птицы поют, стою у поезда и всей кожей чувствую, до чего жизнь хороша!.. а приехал – памятник Муравьеву, жандармы, нагайки, – Каляев махнул рукой, встал, заходил по комнате.
Над ночной стеной серых, грязных домов, в петербургском небе горело несколько звезд.
– Горят звезды, – тихо сказал Каляев, глядя в окно, – в небе темно, а звезды всё-таки есть. Горят и не гаснут. Савинков, смеясь, обнял его.
– Ты поэт, Янек! Хочешь прочту тебе свое последнее cтихотво-рение?
В зеленоватом, от лампы, сумраке Савинков закинуто встал, зачитал отрывисто:
– Хорошо, по моему, – улыбаясь сказал Каляев.
Знаешь кого я люблю?
– Кого?
– Метерлинка.
7
Вера знала его быстрые шаги по коридору. Знала, что торопливо отпирает дверь. Савинков знал, почему торопился со сходки. Поднимаясь, внутренне проговорил: – «В окне свет». – Войдя, услыхал: – Вера поет вполголоса за стеной. И чем слышней пела Вера, тем сильней хотелось ее видеть.
Мотив кончился. Потом возник. Савинков услыхал: мотив пошел в столовую. Снова стал приближаться. Когда был у двери, Савинков распахнул:
