– Брось глупые шутки, Иван Николаевич, – вспыльчиво проговорил Савинков. – Через три дня может быть все погибнем, а ты разводишь такую пошлость.
Выраженье лица Азефа мгновенно сменилось. Он смотрел ласково.
– Я ж не всерьез.
Савинков смотрел на сцену. Танец был красив. Танцовщики стройны. Тела как резиновые, до того гнулись, выпрямлялись и снова шли в танце.
– Тебе надо денег? – пророкотал Азеф. – Я завтра уезжаю.
– Уезжаешь?
– Да. По общепартийным делам. После акта пусть товарищи разъезжаются.
– Кроме тех, кто будет на том свете, конечно? Не слушая, Азеф отдавал приказания:
– Часть пусть едет в Киев, часть в Вильно. А ты приезжай в Двинск, мы в субботу встретимся на вокзале в зале 1-го класса. В случае неудачи все должны оставаться на местах. – Он передал Савинкову, толстую, радужно-розовую пачку денег.
25
В паршивой гостинице «Австралия» Каляев не спал, писал стихи.
Номер был вонючий. Коптила керосиновая лампа. За перегородкой слышались возня, взвизги. Каляев был бледен, на бледности лица мерцали страдающие глаза. Пиша, склонялся низко к столу.
Дверь его номера стремительно растворилась. Через порог ввалился пожилой, бородатый человек с совершенно расстегнутыми штанами. Человек был пьян и икал.
– Ах, черти дери, – крякнул человек, – простите коллега, не в свой номер попал, – и икая, заплетаясь ногами, повернулся и хлопнул дверью.
Каляев не отвечал, не заметил человека с расстегнутыми штанами. Ему было тепло и зябко от музыки стиха.
По улице, звеня, прошла утренняя конка. Каляев кончил стихотворение. Встал и долго стоял у окна, смотря на рассветающую улицу.
26
Когда вечер окутывал великолепие императорских дворцов, мосты, сады и аркады, Алексей Покотилов вышел из гостиницы «Бристоль» в волнении. В минуты волнения у него выступали на лбу кровяные капли от экземы. Он часто прикладывал платок ко лбу. И платок кровянился. Алексей Покотилов был в волнении не от убийства, назначенного на завтра. Он получил из Полтавы полное любви письмо женщины. Пробужденное письмом чувство, вместе с напряженностью ожидания завтрашнего, создали невыразимое мученье. Но мученье настолько сладостное, что ничего так сладко режущего душу Покотилов не переживал. Он знал, Дора из газет узнает обо всем. Это будет невыразимое счастье! Ведь Дора не только любимая женщина, Дора – революционер, товарищ, мечтавший о терроре. И вот Алексей начал, а за ним выйдет Дора.
Покотилов шел с наклеенной русой бородой. Савинков ждал его на Миллионной.
– Ну, как?
– Прекрасно, – улыбнулся Покотилов.
Идя в сторону Адмиралтейства, Савинков заметил – Покотилов движется неровно, то напирая на него, то откачиваясь. «Может, прав Азеф?» – подумал Савинков.
– Я получил сегодня письмо, – улыбаясь, заговорил Покотилов, – от любимой женщины и вот теперь необычайное чувство, необычайное, – повторил он, – ах, Павел Иванович, если б она только знала, что будет завтра! О, как бы она была счастлива, как счастлива, мы решили вместе идти в террор.
Она ваша жена?
Покотилов повернулся.
– Что значит жена? Какой вы странный.
– Вы не поняли. Я не о церковном браке. Вы любите друг друга?
– Конечно, – тихо отозвался Покотилов. – Ах, Павел, дорогой Павел, вы простите, что я вас так называю. Хотя, правда, к чему это «вы»? Мы должны говорить друг другу «ты», ведь мы же братья, Павел.
– Да, мы братья.
– Павел, я совершенно уверен в завтрашнем. Больше того, я знаю, что именно я убью Плеве. Знаешь, без революции нет жизни. А ведь революция – это террор.
Глядя на бледное лицо, смявшуюся, русую бороду, возбужденные глаза, кровяной платок. Савинков думал:
– «А вдруг не убьет, вдруг не сможет, и выдаст всю организацию».
– Павел, вы любили когда-нибудь? Я путаю «ты» и «вы», прости, всё равно. Ты любил когда-нибудь?
– Я? Нет, не любил.
– Жаль. Ах, если б ты любил. Я уверен, что завтра вы все будете живы. Плеве мой, я убью его. А вы должны жить и вести дальше дело террора. Жаль только, что не увижу Ивана Николаевича. Знаешь, многие его не любят за грубость, говорят, что резок, не по товарищески обращается, но ведь, это такие пустяки, я
