до 16 163 863 человек, то это были усталые и деморализованные люди, неспособные защитить себя и свою страну от пришельцев. Это объясняет успехи хуннов, тангутов и сяньбийцев.
Вполне понятно, что за период постоянных смен правлений, сопровождаемых кровопролитиями, переписи населения не проводились. Следующая цифра, столь же неточная, падает на 589 г. — 11 млн. человек[376], из которых 1.5 млн. в Южном Китае. При этом надо учесть, что в течение 30 лет население интенсивно росло. Следовательно, в наиболее тяжелое двадцатилетие — с 534 по 554 г. — численность населения Китая упала еще ниже, нежели после Троецарствия, а последующий подъем произошел к 606 г., когда она поднялась до 46 млн.[377] — это опять-таки результат естественного прироста, характерного для земледельческих стран с мягким климатом.
Однако имеем ли мы право, следуя традиции, считать эту новую популяцию продолжением старой, ханьской? Для этого нет никаких оснований, кроме средневековой историографии, которая, мягко говоря, устарела. Ведь население Северного Китая сложилось из хунно-сяньбийско-китайских, а Южного — из ханьско-маньских метисов. По сути дела, это были новые этносы, с новым стереотипом поведения, с новыми идеалами и навыками, вкусами и потребностями, несмотря на то что характер ландшафта диктовал людям формы хозяйства, сходные с прежними, а этническое окружение вынуждало императоров династий Суй и Тан относиться к тюркам примерно так же, как ханьцы относились к хуннам. Но, несмотря на обусловленные природой совпадения, между древним и средневековым Китаем ощущается различие, сказавшееся на истории Азии и ее культуры.
История — ровесница человечества, и, следовательно, в пределах его существования она не имеет ни начал, ни концов. Но если бы это было так, то ее было бы невозможно изучать, потому что изучение есть сравнение соразмерных явлений, установление их сходств и различий и выявление их взаимосвязей. Если явление одно, то оно не сравнимо ни с чем; можно без конца перечислять события, но нельзя уловить их смысл и даже установить, имеется ли таковой в самом деле.
Эту особенность трудности изучения истории подметил великий историк китайской древности Сыма Цянь и нашел выход в тезисе, ставшем заголовком данного раздела. Действительно, если уподобить историю не струе воды, текущей из крана, а потоку зерна, выдаваемого элеватором, то ясно, что каждое зернышко имеет форму, вес, заряд биохимической энергии и некоторые индивидуальные черты, отличающие его от прочих зерен. Но оно в струе прочих влекомо на мельницу.
Сыма Цянь не только предложил условное деление истории Китая (ему известной) на периоды, но открыл в этих периодах реальную сущность квантов исторического времени [378]. Цепочки событий, связанные причинностью, не бесконечны, иначе не было бы места ни случайности, ни вероятности. Начавшись с какого-то, иногда очень незаметного, факта, события растут, как лавина, до тех пор, пока не иссякнет инерция и остатки материала, вовлеченные в поток закономерности, не улягутся на дне глубокого ущелья или широкой равнины. Тогда, и только тогда начинаются новые процессы, неповторимые в деталях и сходные в общих чертах. Так протекала и та эпоха, которую мы проследили от начала до конца.
Отличительной чертой «Эпохи пяти варварских племен» (У-ху) было возникновение весьма тесного контакта между народами, вытесненными засухой III века из Великой степи, и аборигенами Срединной равнины, т. е. Северного Китая. До этого те и другие развивались самостоятельно и находились в фазе исторического упадка[379].
Для развития культуры как таковой контакт двух различных суперэтносов оказался неплодотворным. Действительно, все участники событий погибли, за исключением двух небольших групп, успевших бежать с поля постоянных сражений. В 439 г. сяньбиец Туфа Фань Ни увел небольшую группу своих соплеменников в Центральный Тибет, а другой сяньбиец, Ашина, с отрядом из «пятисот семей» откочевал в Восточный Алтай. Обе группы беглецов дали начало могучим державам Средневековья: Тибетской империи и Тюркютскому каганату[380]. Имея между собой и мятущимся Китаем преграды из высоких гор и песчаных пустынь, они обеспечили своим потомкам жизнь и свободу.
Но и сам Китай не остался прежним. С гибелью рода Эрчжу равнина по обе стороны Хуанхэ перестала быть зоной этнического контакта. Она опять превратилась в Северный Китай, отграниченный от Великой степи линией, обозначенной руинами Китайской стены. Этническая изоляция, нарушенная событиями минувшей эпохи, восстановилась. После страшных 30-х годов VI века население Северного Китая начало быстро расти, но в числе новорожденных не было ни родовичей кочевых племен, ни древних китайцев — наследников империи Хань. Возникший новый этнос мы условно называем северокитайским, а современники по привычке именовали его «табгач». На самом деле он не был ни тем, ни другим, а созданная им культура эпох Тан и Сун была еще более блестящей и многогранной, чем утраченная древняя. Преемственность же культур обеспечивалась не живыми ритмами этногенеза, а иероглифической письменностью, игравшей в Китае ту же роль, которую в Европе выполнил мертвый латинский язык. Средневековые китайцы, как и европейцы, часто хотели, но никогда не могли воспроизвести утраченную античность.
Итак, прослеженная нами эпоха, с одной стороны, самостоятельный период взаимного погашения этнических противоположностей, приведших к исчезновению их носителей, а с другой — переходный период, когда возникавшие царства питались соками уходящих культур — степной и китайской. Эти царства были некрофагами. Они ничего не накопляли, а только тратили богатства, добытые копьем, и этим невольно подрывали основу собственной жизни. Но для этнолога равно интересны подъемы и упадки, расцвет и гибель, созидание и разрушение. То и другое равно характеризует многогранный противоречивый процесс развития, являющийся предметом исторического исследования.
Примечания
1
Гумилев Л. Н. Некоторые вопросы истории хуннов // Вестник древней истории. 1960, № 4.
2
Гумилев Л. Н. Хунну. М., 1960. С. 237.
3
Pelliot P. Tokharien et Koutcheen // Journal Asiatique. 1934, I. С. 35.
