— Понимаю, — в конце концов, выдавил из себя врач.
Человек с камерой перестал снимать и вышел из палаты вместе со своим спутником. Мы с врачом остались наедине. Он долго смотрел на меня, но я так и не смог понять, что означает этот взгляд. Там читалась странная смесь печали, злобы, жалости, отвращения и ненависти. Ничего такого, что могло бы поднять мне настроение. Сильнее, чем когда бы то ни было, мне хотелось заговорить, задать множество вопросов, попробовать во всем разобраться. И сильнее, чем когда бы то ни было, давала о себе знать эта чертова травма: слова застревали у меня где-то в самой глубине горла. Наконец врач вышел. Виду него был потерянный. Охранник в кроссовках спросил, все ли в порядке, но тот не ответил. Остаток дня я провел, глядя, как синее небо постепенно становится оранжевым, а потом чернеет. Из темноты всплыли новые воспоминания. Они у меня как совы: вылезают из своих нор с наступлением ночи.
30
«Черт, неплохо спрятались эти придурки», — сказал Дирк, разглядывая бородатого мужчину, испуганную женщину, Франсуа, Давида, Эмили и Элоди. Угол, в который забились эти странные, заросшие грязью существа, был обустроен так, что в нем можно было просидеть, притаившись, несколько дней, не показывая носа наружу. Бородатый все предусмотрел: к девятивольтовой батарее была подключена лампочка, на полу стоял железный таз для срочных надобностей, лежали сложенные в несколько слоев одеяла. Чуть-чуть потеснившись, все шестеро наверняка могли усесться на одеяла спина к спине или лицом к лицу, как захотят. Вела в укрытие потайная дверь в левом углу стены, спрятанная за креслом, которое можно было поставить на место при помощи довольно хитроумного веревочного приспособления. В ногах у честной компании стояло несколько канистр с водой и мешок старых яблок, которые в этих местах должны были стоить целое состояние. Бог знает, что пришлось сделать или продать бородачу, чтобы их раздобыть.
Мы с Моктаром держали их на прицеле, а оператор снимал всю сцену. Потом наступила странная пауза, когда никто ничего не предпринимал, ни мы, ни они. Обе стороны пытались как можно скорее сообразить, что же делать дальше. Молчание нарушил бородач с испуганными глазами.
«Умоляю, не делайте нам зла. Мы здесь сидим уже несколько дней. Мы никому ничего плохого не сделали. Мы никому не мешаем. Нам нечего пить, у моей жены болят почки, она говорит, ей кажется, как будто в поясницу вонзилась куча осколков. Вам наверняка наговорили про нас разных гадостей, но мы тут ни при чем. Мы считаем, что терроризм — это мерзко и подло…»
Пока бородач говорил все это дрожащим голосом, Моктар подошел к нему, встал прямо напротив и вонзил в него взгляд, по температуре приближавшийся к абсолютному нулю. Испуганный бородач замолчал и опустил голову, как будто ожидая, что сейчас в него полетит огромный камень. Тут заговорил Моктар:
— Ты все врешь, — сказал он. — Грязный лгун.
Моктар схватил бородатого за воротник и рванул рубашку книзу, обнажив правое плечо, а затем повернулся к нам.
— Вот, поглядите! Мы посмотрели. Оператор наставил объектив. Словенец тыкал в какую-то точку на плече у мужчины.
— Видите?
Мы посмотрели повнимательнее, но так ничего особенного и не разглядели, если не считать куска бледной кожи. Элоди начала хныкать. Франсуа, Давид, Эмили и их мама застыли, как мраморные статуи.
— Видите синяк на плече?
Честно говоря, я так и не понял, был у него на плече синяк или нет, но Дирк сказал:
— Ага, вижу.
И оператор, подошедший, чтобы снять обоих мужчин в профиль, тоже сказал, что видит.
— На это место опирается приклад винтовки. Синяк — это от отдачи при стрельбе.
— Но у меня нет никакой винтовки, клянусь вам, — сказал бородач, не поднимая глаз.
— У меня тоже нет. Ни у кого здесь нет винтовки, — ответил Моктар.
Мы все посмеялись, потом оператор попросил подождать минуточку, пока он установит оборудование. Он вытащил из рюкзака прожектор на подставке и отражатель, чтобы, как он сказал, «хоть что-то сделать с этим поганым освещением». Все насмерть перепуганное семейство хранило молчание, не поднимая глаз, и только Элоди смотрела на нас и хныкала. Через пару минут оператор сказал, что все готово и можно продолжать.
Моктар подошел к семейству и сказал, что, если никто не хочет неприятностей, надо будет делать все так, как мы скажем.
31
С тех пор прошло уже три дня. Не знаю, как это случилось. Что за таинственный химический процесс вдруг начался в глубинах моего мозга, как будто — р-раз! — неожиданно разорвался натянутый до предела эластичный канат.
Я стал ощущать свои ноги, свои руки, и, хотя мышцы почти совсем истаяли, мог двигаться. Чуть дрожа, мне удалось выпрямиться на кровати, и я чувствовал, что язык и челюсти обрели прежнюю подвижность. Значит, теперь можно будет говорить. И я действительно заговорил, лежа один в своей палате. Много раз подряд повторив свое имя, я сказал: «Каролина, Каролина, Каролина». А потом, вспомнив про Никотинку, сказал: «Сволочь, сволочь, сволочь».
Это произошло ночью, дверь палаты была заперта, и я нисколько не сомневался, что охранник за дверью глубоко спит. Поняв, что наконец-то после стольких месяцев неподвижности ко мне вернулась способность шевелиться, я совсем обезумел. Я отключил капельницу, иголка которой торчала у меня из вены на левой руке, вытащил из носа трубочку и вынул из члена катетер. Я был как корабль, отдающий швартовы. Мне удалось сесть. Я весь дрожал, как осиновый лист. Даже мышцы шеи и те у меня совсем атрофировались, голова напоминала чугунную болванку, лежащую на куске ваты. Но я был уверен, что смогу встать, стоит только попробовать. Пять минут я просидел голым на краю кровати, опустив ноги на теплый линолеум и собираясь с силами, а потом с силой оперся на ноги и сделал рывок. И вот я уже стою. На какую-то секунду я вообразил, что добился своего. Палата предстала передо мной в совсем новом свете и показалась мне совсем крошечной. А потом ноги у меня подкосились, и я оказался на полу. Правое колено невыносимо болело, к горлу подкатывала тошнота. Я пополз к кровати. Через минуту все тело покрылось потом. Час неимоверных усилий, и, с трудом преодолевая миллиметр за миллиметром, я добрался до ножек кровати. Я был похож на замороженного слизняка. Дрожащие мышцы больше не слушались, они были как кисель. Кровать моя высилась в десяти тысячах метров от меня, выше любого Эвереста. Я лежал на полу, не в силах пошевелиться. За занавесками виднелись первые рассветные отблески. Госпиталь просыпался, слышались уверенные шаги врачей, хриплые голоса больных. Я попытался представить себе, что будет, когда Никотинка найдет меня лежащим на полу. В какой-то момент меня охватил детский страх перед наказанием, потом он исчез. Я слишком устал, чтобы хоть что-нибудь чувствовать. В конце концов, меня одолел сон, тяжелый, как цементная плита.
32
Благодаря оборудованию, которое установил оператор, облезлая квартирка была теперь залита красивым летним светом, какого наверняка еще никогда не видала. Перепуганное семейство все время
