половником. И я черпал, наслаждался жирно-солененьким, жевал, сосал, глотал…
Совсем забыл, хотя меня и предупреждали, что среди желудяк попадаются старые экземпляры со скользкой, жесткой кожей, которую не прокусишь.
И вот я сидел в лодке, лакомился: хруп-хруп-хруп… Вдруг, словно старый орех, аж зубы затрещали. Вздохнул от боли. И желудяк этот скользнул прямо с зуба в дыхательное горло.
Я так и застыл с открытым ртом. Хриплю, давлюсь, кашляю…
Руки поднял, как меня учили в детстве… Не выскакивает.
Граве был со мной в лодке, но мы на прогулку поехали, инструментов не взяли. Хлопает он меня по спине, толку никакого. Вспомнил про радио. Слышу, кричит:
— Ису 124/Б, срочно в дыхательное горло! Человек подавился. Спеши прочистить!
А я уже задыхаюсь. Небо позеленело окончательно, и перед глазами огненные круги.
Вдруг вытолкнул. Тьфу, сплюнул за борт. Сижу, дышу, отдуваюсь. Дух перевел, тогда спрашиваю:
— Ису Тетеас, нет ли в горле царапины?
Молчание.
— Ису, ису, радио у тебя заглохло, что ли? Молчит. Что за причина?
И тут меня словно током ударило:
— А не упал ли он в море вместе с желудяком?
Я нырял до заката, я нырял весь следующий день, я вытаскивал горсти желудяк и каждый пробовал на зуб. Но, сами понимаете, все это было актом отчаяния. Найдешь ли иголку в стоге сена, пылинку на болотной ряске, монетку в песчаной куче? Если бы хоть радио у него говорило. Но, видимо, вода глушила волны. Первое время нам чудилось что-то вроде SOS, потом и эти сигналы смолкли. Вероятно, сели аккумуляторы. Ведь заряжался-то Тетеас от моей нервной системы.
Будь у него нормальный рост, может быть, он и выплыл бы.
Но три сантиметра в час, разве это темп для моря? Конечно, он не захлебнулся, дышать ему не требуется. Он остался на дне и лежит там и будет лежать, пока не проржавеет.
Ржавеет! Разумный ису, врач с высшим образованием. Исследователь. Автор идеи о людях будущего — волетворцах.
Нет справедливости в природе.
Я не мог успокоиться, не мог простить себе. Сокрушался. Клял себя. Нырял снова. Перебирал желудяки. Твердые рассматривал под микроскопом. Совал в них булавку с антенной. Мегатировал.
Попусту!
Конец мечте!
Граве старался утешить меня, говорил, что чертежи сохранились, на Чгедегде смонтируют другого эндохирурга, обучат его, проинструктируют, я получу другого лейб-ангела, который продолжит начатые исследования, сделает меня всесильным волетворцем.
Разве в одной мечте дело?
Друга я загубил, маленького, но самоотверженного, запрограммированного на любовь и заботу обо мне.
Часто ли встречаешь таких среди людей?
А чем отплатил я за заботу?
Потерял.
Потерял!
Люди уходят тоже. И забывается облик, голос, любимые выражения, манеры… Что остается надолго? Незавершенное дело.
Я постепенно забываю говор Тетеаса, его повадки и слова, стираются в памяти кадры с палочками, шариками, тяжами и овалами, но все чаще, все настойчивее думаю я о незавершенном: «Хочу, чтобы ты стал хозяином своего тела!»
— Ты хочешь быть талантом? Будь! Хочешь быть красавцем? Будь красавцем. Вообрази себя Аполлоном: пусть нос будет прямой, зубы ровные, плечи широкие, стройный стан, глаза большие, брови густые, лоб высокий! Еще выше, еще! Представь, какой именно! Напряги воображение, напряги волю!
— Не выйдет.
— А если попробовать, потренироваться, поднатужиться?
— Не выйдет все равно.
— А если нечеткую волю подкрепить техникой?
— Как?
— В том-то и дело — как?
Опрятность ума
Юленька, приезжай проститься! Торопись. Можешь опоздать.
Она получила эту телеграмму на турбазе в торжественный час возвращения, когда они стояли на пристани, сложив у ног потрепанные рюкзаки, и подавальщица из столовой обносила героев похода традиционным компотом.
Поход-то был замечательный, такие на всю жизнь запоминаются. Семь дней они плыли до извилистой речке, скребли веслами по дну на перекатах, собирали в заводях охапки белых лилий с длинными стеблями, похожими на кабель; так и гребли — в купальниках и с венками из лилий на волосах. Купались, пришлепывая слепней, словно булавками коловших мокрое тело; жгли костры на опушках; в черных от сажи ведрах варили какао и задымленную кашу, потом за полночь пели туристские песни, вороша догорающие угли, сидели и пели, потому что никому не хотелось лезть в палатки, отдаваться на съедение ненасытным, не боящимся никаких метилфталатов комарам.
Главное, группа подобралась дружная, всё молодежь, в большинстве студенты, народ выносливый, прожорливый, развеселый и занимательный, каждый в своем роде. Один был студент-историк, черный, тощенький и в очках, неистощимый источник анекдотов о греках, римлянах, хеттах, ассирийцах и о таких народах, о которых Юля и не слыхала вовсе. Другой — из театрального училища, ломака немножко, но превосходно читал стихи… Еще был один из Института журналистики; этот все видел, везде побывал; где не был — придумывал. Его так и прозвали: «Когда я был в гостях у английской королевы…» И еще человек восемь — всех не перечислишь. А девушек было всего трое, потому что в недельный поход на веслах мало кто решался идти. Старшая, Лидия Ивановна, — бывший мастер спорта, седоватая, но жилистая и выносливая; Муська — краснолицая и толстопятая, неуклюжая, но сильная, как лошадь, и она, Юлька, не тренированная, не жилистая, не могучая, но самая азартная — «рисковая», как говорили ребята. И была она самая изящная, и самая подвижная, и самая звонкоголосая, и песен знала больше всех: модных и забытых, русских народных, мексиканских и неаполитанских, туристских, студенческих, шоферских и девичьих сентиментальных — о нем, ее покинувшем, о ней, его ожидающей, о них, которые встретятся обязательно. Хорошо звучали эти песни у догорающего костра в ночной тишине, когда вся природа тебя слушает, над краснеющими, трепетно вспыхивающими, пепельной пленкой подернутыми угольками.
Конечно, все ребята были немножко влюблены в Юлю, все распускали перед ней павлиний хвост: для нее историк тревожил память хеттов, а артист перевоплощался в Пастернака и Матвееву, а журналист вспоминал и придумывал свои встречи с королевами. И даже инструктор, молчаливый Борис, студент географического, тоже обращался к ней, показывая достопримечательные красоты. Явно на нее глядел в
