забытой науки криминалистики, которая некогда занималась разоблачением преступников, научилась, в частности, опознавать людей, изменивших свою внешность. Там, где не было фотопортретов, помогали письма. Радиобраслетов тоже не было еще в те времена, да люди и не доверяли эфиру свои личные секреты — предпочитали сообщать друг другу сведения с помощью бумаги. В результате среди белья находились нередко конверты с фамилией адресата, в других лежали начатые послания, иногда с подписью; если же не было подписи, фамилию можно было установить, сличая почерк владельца с почерками на рапортах и доносах. Археологи шли методом исключения: «Этот не Селдом… не Селдом… не Селдом…» Наконец, осталось всего четверо неопознанных. Их ниши подвергли самому тщательному обыску и в одной из них, в матраце, среди смерзшейся ваты, нашли тетрадь, где на первой строчке были слова: «Суд идет.».»
Мы даем рукопись Селдома в пересказе. Современному читателю, незнакомому с забытой терминологией судебных процессов, трудно было бы следить за многословными противоречивыми речами прокурора, судьи, обвиняемого, свидетелей… Упростим рассказ. Итак…
Началось с того, что у Селдома умер отец. Хоронили его в сочельник, накануне главного из английских праздников того времени. День был туманный, сырой и желтый, но даже туман казался радужным из-за множества огней на елках в витринах. И лица прохожих, омытые холодной росой, сияли тоже. Все прижимали свертки к груди, предвкушали обед с традиционной индейкой, радостные крики детей, получивших новые игрушки. В такой день даже соседки-кумушки, любительницы свадеб и похорон, не пошли провожать покойника в церковь. У гроба толпились чужие: служки, могильщики и просто наглые оборванцы» И всем Дик (Ричард) Селдом совал деньги — не потому, что верил в загробную жизнь или в силу милостыни, которая облегчит отцу дорогу на том свете. Просто Дик считал, что так надо, так будет лучше.
А потом он вернулся домой, в комнату, пропахшую лекарствами, гноем и одеколоном, тупо уставился на пустую кровать, где целый год лежало стонущее, мычащее, плохо пахнущее существо, даже по внешности не очень уже похожее на его доброго, умного, тонко-иронического, благородного до безрассудства отца.
Дик был потрясен и подавлен. Они были очень одиноки с отцом в этом чужом Лондоне, где проживало восемь миллионов равнодушных к ним людей. А из-за того, что они были одиноки, Дику никогда не случалось видеть смерть вплотную до двадцать восьмого года своей жизни. И смерть оказалась очень страшной, гораздо страшнее, чем он представлял по книгам и картинам.
У Герберта Уэллса, английского писателя того же века был роман о далеком будущем — не пророческий, а предостерегающий. Там были у него такие «Илойи», милые человечки, нежные и беспечнее. Их откармливали на мясо людоеды — «Морлоки», — жившие в подземельях. Илойи знали об этом, но предпочитали не помнить. У них дурным тоном считалось упоминать о подземных колодцах, где обитала смерть.
(Дорогие Илойи, если вы взялись случайно за эту книгу, кончайте читать, бегите на луг собирать ромашки. Я писал для тех, кто не побрезгует лезть за истиной в черный колодец, кто понимает, что нельзя лечить с завязанными глазами и смерть не победишь, если не посмотреть ей в лицо.)
Отец Дика тоже предпочитал облагораживать, хотя он сам был врач, лечил больных людей. Но он говорил, что в жизни и так слишком много гнойников, чтобы думать о них еще за дверьми кабинета. Он любил изящные костюмы, симфонические концерты, беседы о науке, красивые поступки. И сам совершил один раз в жизни поступок, благородный до безрассудства, — женился на матери Дика.
Мать Дика была просто очаровательна — мила, изящна, добра, жизнерадостна, всем довольна и нетребовательна, умела готовить превкусные обеды и утешать в горе. Один недостаток был у нее — бабушка с черной кожей. Мэри Селдом была «колоред» — цветная; не было тогда преступления позорнее в Южной Африке, где она жила.
Когда Джозеф Селдом женился, друзья сказали: «Идиот». Хуже было, что пациенты оставили его, заявили, что они брезгливы. Доктору пришлось покинуть центр города и переехать в кварталы для цветных. Пришлось покинуть больницу. Владелец ее, лучший друг, сказал со сконфуженно-заискивающей улыбкой: «Джо, ты меня знаешь, я человек без предрассудков, я бы всей душой, но я завишу от пациентов…»
И так всю жизнь. Уколы мелкие, удары тяжелые. Стекла, разбитые ночью. Кусты, облитые керосином. Поджоги. Оскорбительное сочувствие: «Ваша жена такая милая, совсем не похожа на цветную». Сверстники богатеют, приобретают имя, печатают труды, читают лекции. Джо Селдом пользует бедняков касторкой, играет дома на виолончели, решает шахматные задачи. И жизнерадостная жена рыдает почти ежедневно: «Джо, я загубила твою жизнь. Давай простимся, я уйду от тебя».
Но отец Дика хотел быть благородным… и был благородным до конца… до конца Мэри.
Она погибла из-за цвета кожи. Хотя в медицинском заключении о коже ничего не было написано, там сказано было: «Гнойный аппендицит, прободение стенки кишечника, перитонит». У Мэри в самом деле был аппендицит, болезнь она запустила; бывало, полежит на диване: «Авось пройдет!» Позже, став взрослым, Дик думал: «А может быть, мать нарочно не лечилась? Может, это форма самоубийства была такая — способ избавить любимого от цветной жены».
В общем, однажды ей стало худо на улице. Больница ее не приняла из-за цвета кожи. Повезли в другую, третью…
Мать скончалась в карете «скорой помощи».
И тогда отец сказал: «Прочь отсюда! Едем в Гану, в Либерию, куда угодно, к черту на рога!»
Ведь Дик — единственный и любимый сын — тоже был цветным. Такая же судьба ожидала и его.
К черту на рога они не поехали, отправились на «старую родину» Джозефа — в Англию.
Дик уехал без особенного сожаления. Ему было пятнадцать тогда; как все мальчишки, он мечтал о путешествиях. Так приятно было укладываться, отбирать и выбрасывать вещи, покупать билеты, бегать по всем палубам, наконец, увидеть белые утесы вдали. Для него — африкандера — старая Англия была страной экзотической и книжной, сплошным литературным музеем. Вот уличка, где жил Шерлок Холмс, вот переулки Оливера Твиста, вот темница Марии Стюарт, вот замок Айвенго. Потом колледж, новые товарищи, гребные гонки, румяные сероглазые девушки. Дик акклиматизировался в туманной Англии. А отцу это не удалось.
Он прожил в Африке лет сорок, привык к зною и сухости, к январской жаре и к июльским ледяным ветрам. Англия казалась ему сырой, пасмурной и непомерно дождливой. Да тут еще неустройство, разочарование, непривычная обстановка. Цветные пациенты избаловали старого врача — они приходили толпами, благодарили за любую помощь. В Европе пришлось купить практику с сотней капризных и требовательных обывателей. Им нужно было не просто лечение, а новомодное — с внушением, угождением, подходом. Постепенно, год за годом, старик терял дорого оплаченную практику, новых больных не приобрел, опустился, опустил руки, постарел, обрюзг, стал прихварывать чаще. Лечил он себя покоем, лежал целые недели на диване, вставал, неохотно, почти не выходил на улицу, побледнел, пожелтел, отмахивался, когда сын старался вытащить его на свежий воздух, ссылался на одышку, сердце, поясницу. Дик сердился, считал, что отец губит себя безвольной пассивностью. Но однажды другой доктор, приглашенный, сказал Дику роковое:
— Безнадежно!
Еще на два года растянулась эта безнадежность. Два года продолжался спуск по лестнице со ступеньки на ступеньку — к смерти. Мир отца суживался: сначала он еще ездил за город, в парк, потом выходил на улицу, потом бродил по квартире, гулял, сидел у форточки, потом перестал ходить — пересаживался из кровати в кресло, наконец, перестал садиться, только ворочался с боку на бок. Последние недели не ворочался — оттого и начались пролежни.
Мир суживался физически и суживался умственно. Первый год отец еще читал специальные журналы — не xoтел отстать от медицины, потом только развлекательные романы, потом только газеты… Перестал читать, говорил о прошлом — устоявшиеся были воспоминания, всегда одни и те же. Потом и прошлое потерялось — осталась болезнь, еда и уборная. Постепенно исчезли слова, их сменило мычание, стоны, крики… и затем немое молчание, дремота и сон — до последнего вздоха.
Ведь он же медик был, отец Дика, а в последний год забыл латынь. Дика просил смотреть в справочники и верил беззастенчивому вранью. Твердил: «Надо ехать в Африку, на солнце, мне станет
