— Уста богов требуют младшего посвященного в свой покой.
Клактл неторопливо свернул свитки. После Темпограда у него поубавилось почтения к Толкователю. Пожалуй, он, младший, видел побольше, слышал побольше, разбирается получше…
Но строптивость сейчас ни к месту, не пришло время:
— У ног твоих лижу пыль, величайший из Толкователей.
— Исполняешь ли мое веление? С тщанием пишешь ли все, что слыхал в стране дьяволов?
— Пишу, величайший, как ты повелел.
— Никому не говоришь о том, что видел в стране дьяволов?
— Никому ни слова, величайший.
— И не говори. Все, что ты видел, — мираж. На самом деле дьяволы бессильны, только глаза отводить умеют нестойким в вере. И ты никому не показываешь писаное?
— Не показываю, величайший. Все приношу тебе. Вот сегодняшний свиток.
— Хорошо, я доволен тобой, иди. Не сюда, в ту дверь иди. Продолжай писать.
— У ног твоих лижу пыль, величайший.
Почему его уводят другим ходом? У верховного жреца не спросишь. Может быть, знатных гостей ждет, а может быть, просто так, важность напускает.
Сыровато в подземных проходах. Приятная прохлада, но ступени скользкие. Не грохнуться бы…
— А-аа-ахх-хр-ррр!
Петля на горле. Душат.
— А… пусти… хррр! За что?
Лицо налилось кровью. Рука ерзает по петле.
За что?
В голове вопрос, а слова не выходят из горла. И воздух не входит. Мутится…
Всплеск. Тяжелое падает в воду.
— Вот и вся недолга, — говорит один из палачей самодовольно. — Чисто сделано. Остальное приберут змеи. Как, по-твоему, заслужили мы жбан хмельного? — И он облизывается заранее.
— Не болтай, — говорит его подручный. — Кто болтает, тот воду хлебает.
И думает про себя: «Этот Клактл что-то разузнал у тонконогих. Теперь и я знаю, что он знал лишнее. Не нахлебаться бы и мне воды. Смываться надо, пока жив».
Выживают догадливые. В эту самую минуту верховный жрец кидает в огонь свиток Клактла.
— Безбожно и безнравственно, — ворчит он. — Клактл замолчал, всех друзей его уберу потихоньку, потом уберу и убирающих, так чтобы не осталось ни следа. А главное — не пускать на Реку ни одного тонконогого! И чернь забудет. Грязные ноги и мозолистые спины, а головы пустые.
И, презрительно поджимая губы, он смотрит через узкое окно на Реку, на барки и плоты, на базарную толчею у пристани.
Базар — по-южному пестрый и крикливый, щедрый и неопрятный.
Яркие пирамиды аппетитных фруктов, кучи гниющих объедков, свежая трепыхающаяся рыба, мухи над попахивающими тушами, змеи, подвешенные за голову, от них отрезают локоть или пол-локтя мяса, горшки, ножи, и копья, бусы, серьги и кольца, лепешки, плащи, хмельное пиво, амулеты. Зазывают, гонят, торгуются, льстят, бьют воришек, упрашивают, ругаются…
У ограды возле кучи мусора слепец. Может, и притворяется, но принято, что на базаре поют слепые. Пощипывая когтями струны из сушеных кишок, он клохчет доверительной скороговоркой:
Схиу-схитл, тлаххаххатл. Все наоборот! У нас — у них, у них — у нас, у нас — у них, у нас… Что наоборот? Где наоборот? Где шиворот-навыворот? Где как полагается?
ЭПИЛОГ
Все! Конец.
Кончена история о несостоявшейся космической катастрофе и все успевающем городе Темпограде, сумевшем обезвредить взрывчатое солнце.
— Но позвольте, — недоумевают некоторые. — Позвольте, надо же разобраться. Линии не завершены, судьбы не выяснены.
Чьи судьбы? Какие линии?
— Линия планеты Той, например. Тьма там победила или свет? Удалось ли задержать прогресс всяким толкователям воли богов, или истина прорвалась сквозь ледники невежества?
Но вы же сами понимаете, что ледники тают долго. Конечно, земляне традиционно склонялись к невмешательству, но тоиты не могли же не видеть, что можно жить иначе, лучше, сытнее, безопаснее, дольше, интереснее. Видели, раскачивались, боролись. Но это многовековая история, такая же долгая, как