очень недовольных Тарасом, и примерно стольким же пришлось бы поддерживать Тараса — не эа красивые глаза, но в интересах бизнеса. Этого-то я и боялся. Во времена большой свары дело чикогда не ограничивается десятком разгромленных торговых точек и двумя десятками разбитых морд. Я ведь не соврал вчера в разговоре со Славой Родиным: войны никто не хочет. Но стоит конфликту вспыхнуть, и воевать будут все.
Я выскочил на подиум, поднимая обе руки. Тщетно! О существовании арбитра словно бы забыли. Шумели уже все — долгопрудненские и отрадненские, черкизовцы и лианозовцы, коровинцы и щукинцы. Сквозь общий гвалт пробивались заполошный визг Тараса и возмущенный ор Гули. В бетонном ангаре, гулком, словно барабан, каждый такой крик лупил по стенам не хуже барабанных палочек.
— А в девяносто третьем?! — доносилось до меня. — В октябре, забыл? Когда трассерами стреляли от студии по тем мудилам с акээмами? Не ты ли под шумок пытался спалить мою точку?
— Отзынь, гнида вонючая! — слышалось в ответ. — И не вякай о девяносто третьем! Кто усатого подучил мэрию брать? И кто в мэрии киоск сразу грабанул, в вестибюле? У нас с ними был договор, на сто тысяч «Фламинго», и все тазом накрылось после третьего числа!..
Еще немного — и дело дошло бы до рукопашной. Останкинские и савеловские гоблины еще стояли в стороне, но готовы были уже вмешаться в любой момент.
Какой я, к чертям, арбитр, если не могу успокоить страсти, пока это еще возможно?
От души проклиная подлеца-графа, заварившего эту кашу, я бросился к ближайшей машине. На мое счастье, ближайшим оказался «Трабант» Сан Саныча — автомобиль, довольно невзрачный с виду, но супернадежный во всех отношениях. Я невежливо оттолкнул фрицевского гоблина-шофера и нажал на клаксон… Браво, ГДР! Страны уже нет, а авто в порядке: «Трабант» моментально стал эпицентром оглушительно-протяжного «Бууууууууу!» — как будто ледокол, заблудившийся в тумане, начал протяжно подавать сигналы о помощи. Голосу немецкого автомобиля тут же издали подвыли кавказские овчарки из дальних вольеров. Возможно, здешние собаки вообразили, что в здоровенном бетонном ангаре громко жалуется на жизнь какая-нибудь здоровенная овчарка размером с лошадь.
Не знаю, что больше подействовало на собравшихся — то ли стон одинокого «Трабанта», оставшегося без родины, то ли малоприятный на слух собачий вой, — но гвалт прекратился. Даже главные спорщики, похоже, вовремя вспомнили про овчарок и дивизию Дзержинского, чья близость одинаково не способствовала любой потасовке.
— Сука позорная! — отдуваясь, выдал напоследок Тарас.
— Чмо загребущее! — в тон ему прорычал Гуля, весь потный от крика.
— Брэк! — проговорил я, встав на край подиума в позу рефери на соревнованиях по боксу. Знаменитому Лесу Стоквуду семьдесят лет назад было несравненно легче работать: ни Аль-Капоне, ни Дил-линджер, ни тем более Шульц не были крикунами. Перебить конкурентов из многозарядных «томпсонов» им было так же легко, как скушать гамбургер; но вот перебить речь любого из конкурентов во время спора не позволяла бандитская этика. Может быть, потому американцы обожают свое ретро, а мы лет через пятьдесят своего будем определенно стыдиться. Выходит, теперешние крестные отцы у нас обречены на забвение. Ни сказок о них не расскажут, ни песен о них не споют. Разве что детективчик накропают для среднего школьного возраста.
Теперь замолчали и Гуля с Тарасом, поглядывая друг на друга с ненавистью, а заодно и на меня, тоже безо всякой признательности; потому что разнял, не дал схватиться. Вот она, тяжкая доля арбитра.
— Уважаемые господа! — начал я свое выступление, имея в голове более чем смутный план о примиряющей речи. — Мы получили возможность выслушать мнение пострадавшей стороны (кивок в сторону Тараса), а также ответное мнение господина Грандова (кивок в сторону Гули). При всем уважении к обоим участникам дискуссии…
Несколько минут я трепался о том, какого уважения заслуживают замечательные боссы столичного книжного бизнеса Гуля и Тарас, и к концу этого витиеватого трепа сам почти поверил, что два сукиных сына — прекрасные люди и талантливые бизнесмены, сеющие в темных массах зерна добра и справедливости посредством распространения среди упомянутых масс лучших изданий серий «Фемина», «М. Баттерфляй», «Анжелика» и «Самооборона без оружия». Название последней серии я мимоходом связал с благостной тенденцией ко всеобщему смягчению нравов, в каковую тенденцию все наши гауляйтеры — в том числе и золотые-серебряные-брильянтовые Гуля с Тарасом — внесли свою посильную лепту.
На самом деле в белых брошюрках про самооборону просто рассказывалось, как верней искалечить ближнего своего в тех случаях, когда под рукой нет ни пистолета, ни заточки, однако публика дружно сделала вид, будто она и впрямь насаждает в сволочном народе гуманизм прямо-таки квадратно-гнездовым способом.
На моих глазах страсти стали понемногу стихать. Краем уха я даже успел поймать негромкую реплику старика Дулова (раменского гауляйтера), обращенную к старику Милованову (бирюлевскому боссу): «За что я Яшку люблю, паршивца? Умеет потому что из любого говна конфетку слепить…» Я мысленно ухмыльнулся, не прекращая трепа. Всеобщее возбуждение, вызванное рассказом подранка-лоточника и жарким спичем обиженного Тараса, еще не погасло окончательно, но теперь я знал, по какому руслу эти эмоции направить. Из толпы мне уже подавал знаки мой приятель Паша Кузин, готовый поддержать меня в любой момент. Паша, один из двух начальников охраны книжного комплекса «Олимпиец», обыкновенно на сходняк не являлся, потому как сильно презирал типов вроде Гули или Ореха за тупость и жадность. Но сегодня по моей просьбе Паша все-таки приехал сюда в Балашиху, оставив «Олимпиец» на попечении одного Бори Басина.
От перечисления достоинств Тараса и Гули я мягко перешел к их единственному и скромному недостатку — излишней горячности. Тарас немедленно надулся; видимо, он-то уже считал себя сущим ангелом, а тут — такой удар по психике! Гуля воспринял конструктивную критику куда более спокойно, — наверное, был втайне обрадован, что арбитр нашел у него всего один недостаток, который сам Гуля к тому же наверняка числил в своих достоинствах.
— Вследствие этой прискорбной горячности, — разливался я мыслью по древу извилин притихшей братвы, — господин Тарасов высказал ошибочное предположение, будто виновник конфликта-господин Грандов. А господин Грандов, в свою очередь, поделился с нами не менее ошибочной версией, будто сам господин Тарасов нарочно спровоцировал стрельбу по своему лотку. Мне же представляется, что причину следует искать за пределами нашего круга, в числе граждан, не желающих подчиняться правилам цивилизованного ведения дел…
— Каких еще граждан? — недовольно выкрикнул кусковский гауляйтер Савкин по кличке Красный Мальчик. — Чего темнишь, шнырь носатый? — Прозвище свое Савкин получил не из-за симпатий к коммунистам, а всего лишь потому, что обожал красные тона в одежде и сегодня даже приехал на «Фиате» цвета зерен спелого граната. Закончив после армии книготорговый техникум и целых два курса проучившись в Полиграфе, Савкин остался редким невежей, которого давно следовало бы поучить. Я специально сделал долгую паузу и подождал, пока степенный Батя с кряхтением вылезет з своего «Мерседеса», что-то пошепчет на ухо Красному Мальчику, а меня попросит:
— Продолжай, сынок.
Я кивнул.
Скорее всего Батя сказал Савкину что-то очень приятное, поскольку Красный Мальчик с понурым видом забрался в свой «Фиат» и больше оттуда не вылезал до самого конца сходняка.
— Тут некоторые интересуются, — продолжил я, на слове «некоторые» кивая в сторону уползающего Савкина, — о ком это я толкую. Думаю, что это очевидно.
Путь к легальным формам книжного бизнеса тернист, но неизбежен. Многие из присутствующих здесь в прежние времена конфликтовали с нашим законодательством — и потому что время было другое, и потому что законы были несовершенны. Однако теперь пора конфликтов уходит в прошлое и наступает эпоха легальных и взаимовыгодных отношений деловых людей с государством…
Собравшиеся одобрительно зашумели. В особенности слова мои запали в душу тем, кто влился в книжное дело не сразу после института, а пришел в этот бизнес кружным путем, через ИТЛ. Респектабельность сегодня ценилась дорого. Правда, картина, мною нарисованная, выглядела пока еще
