пользуешься какой-то вещью и она пылится в забвении?.. Или это — как ноги, которые затекли от сидячей профессии и их надо усиленно тренировать? Как оживить или вынуть на поверхность важный пласт моего истинного существа, который поможет мне стать самой собой? А потом все в роли ляжет на меня? Или мое сольется с ролью? Как? С чего начать?
Ручки взмахивают, изгибаются, ножки все наровят устроиться привычной восьмерочкой. Все, проклятое, не оттуда. Да и спасительная мыслишка выпрыгнет и ускользнет — мол, я тебе пусть подсказала, а там уж давай сама. И пальто проклятое из твида ненавижу, надо его убрать с глаз. «А вы ведь тоже небось не барские детки?» Откуда это? Во занесло! Откуда-то залетела мысль и закопалась в памяти… Нет, не вспоминаю, только четко слышу знакомый голос. Нет, ну причем тут барские детки, если я сейчас должна быть мудрым сорокапятилетним директором? Господи, сформулировала это и покраснела от невозможности такого сочетания: я — и директор.
И вспомнила! Это голос Бориса Чиркова. Про барских детей он говорил на репетиции артистам в фильме «Глинка», где исполнял роль гениального русского композитора. Ведь это была первая русская опера — «Иван Сусанин». До того в России ставились только иностранные оперы. И у русских артистов был тот, иностранный навык, жесты, акцент, мизансцены, которые они и перенесли на русскую оперу. Так же заламывая руки, как и в итальянской арии, Антонида пела: «Были враги у нас, взяли отца сейчас». А Иван Сусанин в самой роскошной позе пел знаменитую арию: «Чуют правду». Обидное зрелище, когда русские актеры, выходцы из крепостных, забыли свое родное. Смешно, но именно об этих крепостных русских артистах я думала тогда на пробе перед командой «Мотор!». Менее всего мне хотелось произвести впечатление. И это точно было со мной осознанно в первый раз. И, может, я совершенно стушевалась и ушла внутрь, чтобы не соврать, тоже по-настоящему впервые. И уж точно впервые сознательно задумалась о своих корнях. Тогда, наверное, и началась пора зрелости. Может, у других она начинается раньше и при других обстоятельствах. Меня же к этому привела роль.
На худсовете мнения разделились. «Она актриса эпизода, короткой дистанции, спринтер, такую роль не протянет. Тут нужен стайер», — говорили одни. Другие вспоминали опять же «Карнавальную ночь». Это не по правилам — вспоминать. А какие в актерской профессии есть правила? Главное правило одно: хорошо играть. Безусловно, в выборе меня на эту роль был все же риск. Потому даже самые доброжелательные члены худсовета приняли волевое решение Трегубовича осторожно, думаю — в силу опять-таки этой новизны. Никому ничего не ясно, только одному ему слышится запах «завтра».
Для меня же на пороге этой неведомой жизни был спрятан глубокий долгожданный щемящий смысл уже моей личной жизни, переплетающейся с этой недоступной и долгожданной ролью. И кто знает, если б не чутье режиссера…
Часто снимают фильмы о том, как снимается фильм. Но ни разу профессиональный работник кино, глядя на экран, не сказал: «Да, уж это точно про нас». Наоборот: «Да что они придумывают, ерунда все это, да ничего подобного». А какой восторг, если похоже! Почему так? Откуда такие загадочные сложности? Одним примером, правилом всего не объяснишь. Это целый свод неписанных законов, в которых кинематографист плавает, как рыба в воде. Несведущий же петляет, как в сказочном лабиринте, возмущается, теряется, страдает. Жизнь в кино идет по правилам и одновременно против правил. Это искусство, где бок о бок работают две несовместимые силы: лед и пламя — искусство и административный аппарат. Искусство со своими нюансами, настроениями, резкой сменой температур отношений, непрограммированными капризами и спорами, пиршеством импровизаций и побед. Все эти «штучки» патрулируются четкой сметой, планом выработанного в смену метража, количеством израсходованной пленки, лимитом, нормированным днем для рабочих и ненормированным — для творческих работников и т.д. Какое дело администрации, если у актера «не пошло». Должно пойти. Группа должна выполнить план, получить сто процентов зарплаты, желательно плюс премиальные. В общем, математика и балет.
С картиной про директора у меня вышел типичный кинематографический казус. Который опять же понятен человеку из кино и может возмутить несведущего в жизни и неписанных правилах на «фабрике иллюзий и грез».
Для этого надо перенестись в то время, когда еще неизвестны были результаты худсовета по фильму Виктора Трегубовича. А я, «попробовавшись», поплакав, посомневавшись, с тайным облегчением закрыла «директорскую» страничку и заканчивала объект «квартира Глафиры» в фильме «Открытая книга».
Допустим, сегодня вечером заканчиваю съемки этого объекта. И сегодня же уезжаю в Москву вечерней «Стрелой». Сегодня к вечеру закончится худсовет по картине Трегубовича. Сегодня вечером в ленинградском Доме кино будут показывать нашумевший иностранный фильм. И все сегодня, в один и тот же вечер. Брожу по фойе Дома кино в поисках хоть одного лица из группы Трегубовича. Киваю знакомым, что-то отвечаю. А внутри… Ну неужели же до сих пор решают? На пробе «он» был доволен… Или «он» сыграл? Или я схожу с ума?.. Ну наконец-то! Идет редактор. Уж она-то точно была на худсовете. Вот она остановилась. Специально маячу у нее перед глазами: «Здравствуй, ты моя талантливая девочка, какая же ты молодец… Хорошо сыграла сцену с Колесовым… Тоже хочешь посмотреть картину?» Проанализируем. Что означают ее слова? Если утвердили, то почему не поздравила. Скорее всего, жалеет меня. Отсюда и «талантливая девочка», которую в очередной раз прокатили. Но что-то внутри приказало: «Жди!» В такие минуты я даже бога вспомнила: «Милый бог, если ты есть, сделай так, чтобы справедливость восторжествовала». Или рьяно верю приметам — поплюю три раза: пронеситесь все несчастья. Или стою и жду: если первой войдет женщина, значит, сбудется, если мужчина — с приветом, Дуся! О! Вошел мужчина. И кто! Сам Трегубович! Увидел меня, как-то сурово кивнул и сосредоточенной походкой — одно плечо выше, другое ниже — прошел в зал. Ну, теперь все. Можно тоже идти, поискать свободное место. А народу-то, а жужжит-то как все вокруг, как все смеются и острят… Уже не выдерживая этой игры, не могу притворяться, хочу крикнуть: «Люди добрые, братья мои и сестры! Скажите же кто-нибудь резкое „нет“, и станет легче. Я перестану быть в подвешенном состоянии и стойко приземлюсь на холодный мрамор. Ну же! Молчите…» Ладно, «пошли дальший». Противный у меня характер, но одно качество спасает всегда. Мне всегда важно было знать все о себе с самой невыгодной стороны. Подбирая точные крепкие слова, хихикнув над собой, могла встряхнуться и резко пойти против течения. Я с вызовом посмотрела в зал, как можно ослепительнее улыбнулась, подражая кинозвездам моего детства, и приземлилась среди любимых гримеров: «Приди ко мне, я вся в г… и сс-страсть кэ-пит во мнэ-э!» — «Ой, какая же ты веселая, вот молодец, вот держишься». Как только меня похвалили, нестерпимо захотелось говорить. У-у, как я набросилась на моих дорогих слушателей! Я извергала на них такой поток информации, шаржей, анекдотов, да на такой предельной скорости, как будто за мной гнались стаи гончих. А нервишки-то не выдерживают.
— Ну… дорогая Людмила Марковна…
— С каких это пор по отчеству?
— Теперь ты у нас Людмила Марковна, теперь все…
— 0-у, старость, как известно, не радость, дорогие мои «девчонки»… — болтанула отпетую банальщину, но и это уже было в «струю». Ведь иногда важна интонация — все видавшей прокуренной гражданки, например.
— Да нет, послушайте, теперь Вы, Людмила Марковна, у нас товарищ директор.
— Хо-хо, Москва — «Динамо» наш худсовет. Ничего, ребята, прорвемся, как говорил мой папа: «Твое щасте упереди, ну, а согнесся… хе-хе». — Ну, тут пословица проверена, реакция обеспечена.
— Люсь, да ты что? Тебя же утвердили! — сказала девушка — помреж по имени Валечка. Помреж Валечка Каргазерова сообщила мне эту важную весть. Она была смущена тем, что я этого не знала. Сама засмущалась: а может, передумали? — «Света Пономаренко! Ведь Люсю утвердили?» — переспросила она у редактора, что назвала меня «талантливой девочкой». Света ей утвердительно кивнула головой, а мне послала воздушный поцелуй… Медленно стал меркнуть свет… На экране появились первые кадры черно- белой заезженной копии иностранного фильма. Названия его я не вспомню никогда.
Я осторожно выбралась из зала. Тихо ступая, прошла по фойе, боясь услышать одинокий стук своих каблуков. Этими перепадами от надежды до отчаяния, от моторного веселья до полуосознанной радости я была абсолютно выпотрошена и не чувствовала ничего. Состояние большого счастья приходилось наживать сначала.
Вот вам одна из нетипичных, но естественных ситуаций в кипучей жизни кинематографических событий. Нет-нет, никто не забыл про меня. Все рады тому, что меня утвердили на роль. Но жизнь в группе
