бы это и ни было порой неприятно. Зато все о себе знаешь.
«Искать образ» — это выражение бытовало на студии, когда я только делала первые шаги. Сейчас его произнесла Тамара Сергеевна. Оно мне даже показалось старомодным. Да, да, ведь раньше-то сколько было поисков грима, черточек, теней, бровей. «Первая фотопроба», «фотопроба N З» — написано на обратной стороне фотографии. Значит, была еще и вторая. Теперь зачастую грим не грим — просто тончик, реснички, причесочка.
Деревни я досконально не знаю, какой должна была быть Тая Соломина в «Сибириаде» — не представляла. «Сделайте химию, — категоричным тоном распорядилась Тамара Сергеевна, — здесь нужна ваша голова с химией». Что делать, думаю, неприятно ходить бараном и всем объяснять, что, мол, это для съемок. Ну уж ладно, подчинюсь. Вон как режиссер ее почтительно выслушивает и ценит! Скрепя сердце сделала химию. А эта прическа возьми да и войди в моду. И я тут же запела другую песню: «Дурацкая мода. Но что поделаешь — от жизни, друзья, отставать никак нельзя». Пришла я «бараном» на грим. Гример берет пористую губку, ту самую, что продают в аптеках, и без всякого тона, макнув ее в дорожную пыль, наносит на мое «благароднае лицо ету грязь», да еще и улыбается. Да так, что просто залюбуешься ее мгновенно озарившимся лицом: «Карандашиком — веснушки, а теперь глаза свои мазюкайте, как вы в жизни делаете. Для этой роли подойдет. На грим будете приходить за двадцать минут до съемки». В зеркале на меня смотрела женщина с нахальноватыми глазами, пожившая на этой земле несладко, с опаленным, обветренным лицом. «От Салехарда до Сочи… это совсем в другую сторону…» — пролетело в голове из роли Таи. По морям, по волнам, по ветрам, по степям… аж до Салехарда помотало. Это не городская кралечка. «Искать образ»… Моя фигура, мой голос, походка — все стало стремительно подстраиваться под мое новое лицо. Из гримировального автобуса я пошла на первую съемку Таей Соломиной. Теперь Тамара Сергеевна смеется, когда я делаю дружеский шарж на тему: 'Поиски образа героини из народа в фильме «Сибириада». Я беру со стола что попадает под руку, тщательно собираю с пола гримерной грязь и в упоении делаю вид, что наношу все «это» на свое «благароднае» лицо. «Не так, ну все не так…» — слабо сопротивляется Тамара Сергеевна. Но такой она бывает нечасто. И всегда перед тем, как открыть дверь гримерной, я напускаю на себя самое сосредоточенное выражение. В «Рецепте ее молодости» она нашла совсем другой «образ». Мне в этой роли хотелось каким-то способом уйти от подвижности лица, усмирить мимику. Хотелось странного неподвижного взгляда, за сотни лет отвыкшего уже чему-нибудь удивляться.
— Мы уничтожим ваши брови.
— Как уничтожите?
— Как класс.
— Вообще ходить без бровей?
— Это во-первых. Во-вторых, на грим будете приходить только с утренним лицом.
Это значит, что до грима лицо нельзя тронуть ни кисточкой, ни щеточкой, ни пудрой, ни карандашиком. Боже мой, когда я предстала перед моим гримером без бровей, да с утренним личиком! Какое было удовольствие, какая радость! Какой она может быть красивой и нежной. А голос… от суровых, мрачных, резких и категоричных интонаций вдруг, после точного мазка в поиске «образа» — к нежным, переливистым, необыкновенно женственным ноткам… «Ах, какое личико чистое, на нем писать и писать…» Да скорей, думаю, напишите на нем что-нибудь, а то бежишь по коридору, глаза в пол, чтобы не узнали… Как вчера. Зашел в гримерную режиссер Самсон Самсонов — у него пробы в картине «Одиноким предоставляется общежитие». А это, спрашивает, кто? «Кто? Это? Да не может быть». Подошел ко мне близко, посмотрел, поздоровался и даже улыбнулся. Но, как ни старался, улыбка получилась вымученной. Зато после грима я прошла мимо него бодреньким шагом, улыбнулась и поздоровалась еще раз, а за спиной слышу: «Это кто? Кто? Это? Да не может быть». Может, может быть. Ведь мы же нашли «образ». И каждый день бегу как на праздник! К концу «Рецепта…» грим — мои самые счастливые минуты. Так сложилось…
И вот именно в этой картине меня впервые заинтересовала проблема возраста. Что такое — возраст? Что уходит от человека с годами навсегда и что приходит на смену? Меня интересовали странности, парадоксы этого явления.
— …Девочки, где мне сесть? Спасибо. У меня большая просьба: сделайте меня лет на шестьдесят, но не больше, умоляю вас, а то моей подружке семьдесят.
— А вам сколько?
— Восемьдесят четыре.
Гримерная замерла в гробовом молчании. Старушка? Нет. Пожилая женщина? Поздновато… Пожилая леди — вот самое правильное. Эта восьмидесятичетырехлетняя женщина целый съемочный день проходила в корсете, поглядывая на себя в увеличительное зеркальце. Ни разу не пожаловалась на жару и дым в павильоне. На то, что нельзя присесть до самого перерыва. На то, что в буфете есть чай, но нет крепкого черного кофе. Все мое свободное время я с нее не спускала глаз. О, пожилая леди мне очень нужна. Обязательно надо будет использовать это зеркальце. В фильме «Рецепт…» героиня встречает своего бывшего возлюбленного — когда-то молодого красавца. Но с тех пор прошло пятьдесят лет, и он уже стар. А она, из-за своего чудодейственного средства — эликсира молодости, все та же. «Не ты ли огнем опалила мои молодые годы?» Но он ее не узнал. Похожа, но не она! И вот, в музыкальном номере «Память» я, в окружении старушек, которые прошли со мной по пути многовековой пестрой жизни актрисы (тут я могу ошибаться в определении этого особого мира, его в литературном сценарии не было. Это фантазия режиссера), внимательно рассматриваем себя в маленькие зеркальца, как та необычная пожилая леди. И героиня фильма Эмилия Марти поет:
Так роль Эмилии Марти «пошла по ниточкам» плестись с той самой восьмидесятичетырехлетней женщиной, пожелавшей стать шестидесятилетней!
Сейчас картина в съемочном периоде. Я смотрю вокруг и вижу только пожилых и старых людей. И опять фигура моего папы, чем дальше летит время, тем вырастает все крупнее и весомее. Как же он трагически расставался со своей бурной силой. Сначала ее безжалостно разбрасывал. А потом дрожал над остатками, терпел и не расходовал себя. И… опять буйствовал — не мог представить, что это происходит с ним, именно с ним. В шестьдесят пять лет полез в дружескую схватку с сыном своего друга — двадцатилетним парнем. Ни я, ни мама не могли его остановить. Он задыхался и пыхтел, ругался и призывал всех богов. И уложил все-таки растерявшегося парнишку «на лупаты», но сказал маме: «Ето, Лель, усе. Мне вже блин. Старысть, дочурка, ето когда человек аккынчательно выдохсь… и вже никакими средствами. Старысть — ето усталысть». И опять сидел перед зеркалом, изучал себя, водрузив на нос очки, и свои и мамины.
— А Лели — ей хоп хрен по диревни, рази ж я у пятьдесят лет во так во себя довев?! У ней же самой, щитай, почти што чистых сто кило, мамыньки радныи.
Действительно, мама — ни в одно зеркало, никаких возрастных переживаний, причитаний. Ее «это» словно и не коснулось. Папа же так искал свой эликсир, желанный рецепт молодости, что моя роль трехсотлетней героини опять с невероятной силой вернула меня к папе. Когда мама читала сценарий, она говорила: «Вот бы нашему папе такой рецептик… Да он бы за такое дело уж точно с церкви спрыгнул».
Сейчас меня интересует время от послеполудня до вечера. Сумерки. Замечательно красивое слово су-мерки. Си-рень. Мамина любимая сирень. Сиреневый бульвар, сиреневые сумерки. И быть в сумеречном возрасте совсем не обидно. Это время, к которому я приближаюсь… Да нет, я уже в нем. Рассвет и закат. Дети и старики. Старики! Как я люблю вас! Раньше я об этом не задумывалась, это было так естественно — старый человек. Это несправедливо! Это больно и обидно! Как прийти к согласию с внутренним протестом?
