было странных, неожиданных встреч.
раздается замечательная песня в исполнении Татьяны и Сергея Никитиных. Мы — прекрасный пианист и композитор Борис Рычков, блистательный контрабасист Валерий Куцынский, нежно обнимающий свой «шкаф», как на музыкантском языке прозвали его инструмент, и я со своим маленьким чемоданчиком — спускаемся с трапа самолета. 1970 год.
Музыка звучит из магнитофона. Его держит в руках человек с «дорогим лицом», а его приятный сипловатый голос произносит: «Дорогие столичные гастролеры! Вас приветствуют скромные артисты великого города Петропавловск-на-Камчатке — надежного бастиона Дальнего Востока нашей необъятной Родины. Привет от харьковчан!» — и Миша Гулько дарит мне цветы. «Приглашаем вас на наш концерт отдохнуть после вашего». Вечера в ресторане, во всех концах страны, где и когда бы в них ни работал Миша Гулько — это всегда особые, срежиссированные спектакли, не забывающие запросов и пожеланий публики. Я слушала его и в Сочи, и в Москве, и в Петропавловске-на-Камчатке.
«Дорогие труженики моря! Добрый вечер! Проходите, усаживайтесь. Вижу среди вас дорогих Сашу и Валю. О, сегодня вы в прекрасной компании. Тем разнообразнее, тем веселее».
— Миша, ты их действительно хорошо знаешь? — спрашиваю его после концерта.
— Первый раз вижу.
— А почему ты уверен, что они Саша и Валя?
— Проверено. Обязательно есть Валя и Саша. Ну, или я просто ошибаюсь. Но людям приятно, когда их встречают. Для моих друзей Наташи и Володи, скрепленных узами брака уже далеко не вчера, исполняется песня: «Зачем тебя я, милый мой, узнала».
Зал переполнен. На улице выстраивается очередь в ресторан. Там сегодня поет харьковчанин Миша. Миша же, похорошевший и преобразившийся, как настоящий артист, подморгнув нашему столику, шепчет:
— Ну, погнали тюльку. — На морском жаргоне это означает «улов начался».
'По заказу компании наших прославленных врачей, которые сохраняют нашу с вами единственную жизнь и которую надо прожить так, чтобы не было мучительно больно, в сопровождении ансамбля звучит песня «Если я заболею, к врачам обращаться не стану». За жизнь! За жизнь, друзья, наш постоянный тост. За жизнь, хоть она и коротка, как детская сорочка. В честь жизни звучит «Танго смерти».
— Миша, что ты мне посоветуешь купить на память об этом прекрасном городе?
— Это не Африка и не Стамбул. Но у нас есть то, чего у них нет. Крабов навалом. Икры — залейся. Сиди в горячем источнике — не хочу. Купи одну дорогую вещь, пока рыжуха не подскочила. Как, не знаешь, что такое рыжуха? Ха-ха, рыжуха — это золото.
И я себе купила колечко из высокопробной «рыжухи».
… Куда-то меня, как всегда, занесло. Зашевелилась память. Понесло. Разговорилась… Недавно в одной картине моя партнерша подавала поучительную реплику из Фейхтвангера: «Человеку нужно два года, чтобы научиться говорить, и шестьдесят лет — чтобы научиться держать язык за зубами».
И мы увиделись. В сентябре 91 года. На 5-ой Авеню. А дело было так. Начав ньюйоркский концерт, сквозь пронизывающие любопытные разглядывания, я сразу почувствовала обжигающее тепло и нежность. Даже сбилась с дыхания. И сделала шаг. Шаг навстречу этому теплу. Перешагнула свет рампы: «Миша, это ты?» Конечно, это был Миша. Он слегка кивнул и послал рукой слабый незаметный привет. А после концерта провели прекрасный вечер! Миша был с женой — умной, деликатной женщиной. Я его всегда уважала за то, что дур и «станков» рядом не держал. Во всяком случае, с ними не знакомился. Ужинали в китайском ресторане. Миша блистал остроумием! Он перемежал богатый русский язык невероятными идеоматическими выражениями, в сравнении с которыми shit и fuck — детский сад. Ясли. Когда его темперамент выходил за пределы, все разбросанные по залу, понимающие русский, взрывались восторгом, аплодировали за умение неординарно построить фразу, вывернуть ситуацию, просчитав ее на сто ходов вперед, и ее запить. Но как! Как только умеет такое делать один Миша Гулько. Я видела, как этот дивертисмент пытались изображать другие остроумные гусары. Слабо! Ясли. Не так долго и раскатисто она булькает в горле, родимая «Столичная». Ах, Миша! А ты изменился. Стал еще красивее! В мудрых глазах и юмор, и драма, и на миг в них появляется такой трагический взгляд куда-то внутрь себя… Этот взгляд я уловила, когда ты пел у себя в «Приморском» ресторане. Я пришла туда с друзьями без предупреждения. Ты пел про Харьков, про нашу улицу Клочковскую, про себя, про нас, разбросанных, оставшихся, уцелевших и полуживых. Слушая тебя, каждый человек открывал свежесть и прелесть самых обыкновенных, самых простых естественных человеческих чувств и истин. В нашей профессии это самое трудное дело. Это я знаю теперь.
Когда ты отправлял меня из Нью-Йорка в Филадельфию, когда в ночную жизнь отовсюду выходили и выпрыгивали люди, они тебя все знали, кланялись и здоровались. «Я их всех люблю, родненьких. Через меня же все проходит. Все знаю: кто кому платит, кого будут брать, кого мочить… Смотри — чтоб я так жил — этот из Питера. Заблудшего интеллигента вижу по походке. Проверим? Мужик, стой! Ты откуда? Ну! Что я сказал? Здесь я стал настоящим инженером человеческих душ… Старик! Назови число!» — обратился он к пьяному с желтым пакетом.
— Десять! — ответил тот.
— На, держи! — и Миша протянул ему 10 долларов. — Живи долго, папаша. Пей и ничего не бойся! Эти фрукты ей на дорогу.
Невозможно болела душа. Мой друг стоял среди дороги, загруженной машинами и черными целлофановыми мешками для мусора. Он посылал прощальный привет. Очень трагично. Мне было так одиноко. Хоть рядом стоял, казалось бы, близкий человек. Конечно, близкий. С того самого 73-го, сколько вместо отъезжено, прожито и спето. Но с недавних пор мой отвратительный инстинкт сообщал мне, что я нахожусь в тесных объятиях изощреннейшего предательства. Это точно, что непознаваем до конца самый близкий человек. Так и не знаешь, кто живет с тобой рядом. Жутко…
Ах, Миша, прощай, или до следующей встречи… Миша, пустыня, вокруг пустыня…
Итак, Эрмитаж, концерт, «Бульвары», «дорогое лицо», которое заставило улететь мысль в архивы памяти и, которое, уже — как грустно — не встречу ни в саду «Эрмитаж», ни на Маяковской. А, может, увидимся на 5-ой Авеню, когда буду на гастролях в Америке? А тогда я еще долго беседовала с кумиром своего детства — он мне говорил что-то о моих родителях, о Клочковской, о школе, о тембре голоса, о тонкой талии — а я уже настойчиво следила за двумя фигурами, которые по узкой аллее сада медленно приближались к открытым дверям актерских кулис. Неужели опять? Внутри разливался незнакомый испуг. Моя открытая душа поспешно застегивалась на все пуговицы. Может быть, оттуда из тех мгновений, и берут начало приступы мрачных моих тупиков, депрессий, когда смысл жизни теряет свои реальные контуры и очертания?
«Людмила Марковна! — так меня еще никто не называл, разве что учителя, когда знакомились первый раз с классом. — Какой успех! Поздравляем, поздравляем… Мы вас проводим».
«Конечно. Спасибо. С удовольствием». Когда на меня идут вот так, внаглую, я, все отлично понимая, глупо улыбаюсь, киваю, и, как бы, подставляю себя. Словом, веду себя, как дура. Именно, как дура. Меня многие в жизни считали дурой. Все те, кто не узнавал ближе. Слава богу, я сейчас все реже и реже бываю в этой роли. Но бываю. Тогда же я, как истинная, восходящая молодая дура, начала еще пуще хихикать, кокетничать и показывать на Мишу Гулько.
