Но монголы отобрали эту рощу и теперь берут за бамбук дорогую цену, а с ремесленников взимают такой налог, что работать пришлось бы себе в убыток. Конечно, ни кто не хочет покупать изделия из бамбука, потому что они безмерно вздорожали, так что и не встретишь их теперь на рынке. А те, кто работал, остались без работы, и молодые ребята не хотят уипыи ремеслу, которое их не прокормит. Ты не устала?
— Нет, нет, тетушка, я слушаю. Я только закрыла глаза.
— Мой муж и говорит, что это несправедливо и такого никогда не было. Наши предки пользовались этой рощей, и, значит, и нам можно. Прямо среди бела дня, не крадучись, не укрываясь, пошел он туда и срезал несколько стволов. Но стражники поймали его и стали бить, и от этих побоев он месяц чахнул и зачах и умер. Было у меня два серебряных браслета и к ним весь прибор — сережки, и кольцо, и булавка для волос. Я понесла их в город продавать, чтобы на эти деньги похоронить мужа, а меня тут же, на рынке, схватили и отвели к чиновнику в обменную кассу. Он меня обругал и говорит:
«Что же ты не знаешь, глупая женщина, что по повелению императора запрещено китайцам иметь золото и серебро и продавать его, а обязана ты их сдать и получить за них ту цену, какая назначена но указу». Я ему отвечаю:
«Я ваших указов не знаю, потому что я неграмотна. И золота у меня нет, а серебро мне досталось от свекрови, и не стала бы я его продавать, если бы не мое несчастье. А за вашу цену я продать не согласна». Сказала и повернулась уйти. Но меня задержали, и чиновник объяснил, что моего согласия не спрашивают. По указу обязана я сдать золото и серебро, а не сдам, так отвечу за это. Я ему говорю:
«Что вы пристали ко мне, как муха в летний день? Нет у меня золота!» Но он не стал слушать, а забрал у меня и браслеты, и шпильку, и кольцо, и сережки, выдал мне бумажные деньги и отпустил. А такие хорошие вещи были — на кольце бирюза. Наверно, все потом на свою монголку нацепил. Почему им можно, а нам нельзя? Я тебя спрашиваю, где тут справедливость? Но ты не печалься! Уж поверь мне, старухе, все это у тебя будет и еще лучше! Да, а потом вышел указ, что и медь надо сдавать. Пришли ко мне и медный котел — не успела я спрятать! — забрали, и медные деньги, какие еще были, и даже медные петли и замки от сундука. А тех денег, которые они заплатили, едва хватило, чтобы купить железный котел. И теперь кипяток невкусный — пахнет железом.
— Нет, очень вкусный, — сказала Сюй Сань и вздохнула. — Mой котел тоже отобрали. Я бы выпила еще.
— Пей, поправляйся. Сейчас и каша поспеет.
— Нет, есть совсем не хочется. А чем вы живете теперь, тетушка Мей?
— Живу тем, что помогаю людям. Вот таким, как ты, хорошеньким бедняжкам. Чем бы ни жить, лишь бы не умереть. Ихняя справедливость! Монголы проклятые! И чиновники и судьи-то у них живодеры — все себе и своим. Ты спать не хочешь?
— Нет, я слушаю.
— Пока каша сварится, я тебе еще расскажу. Это со мной случилось в прошлом году. Как раз через месяц исполнится год. Пошла я стирать на речку. Место тихое, и никого нет. Кругом кусты, прохладно. Ты, может быть, заметила, у меня ноги большие. Я сама деревенская, у нас в деревне этих новомодных обычаев нет, ноги не бинтуют, у всех женщин большие ноги, а уж больше моих не было. Меня так и дразнили: у нашей Мей вместо ног корабли. Каждый сопливый мальчишка, как увидит меня, заорет: куда это наша Мей плывет? Попутного тебе ветра! Да, пошла я стирать на речку и надо бы мне надеть старые туфли. А я только накануне новые туфли сшила, н так мне захотелось их надеть! И пошла я стирать в новых туфлях. Вот и стираю, от кустиков тень, не жарко. Я даже песню запела. Колочу белье вальком, а сама пою на свою беду. Подавиться бы мне этой песней, чем так горланить. Вдруг подъезжает какой-то всадник, верно, услышал мой голос. Соскакивает он с коня, стукает меня кулаком по голове, собирает мое белье в узел, кричит: «Снимай туфли!» Переобулся, вскочил на коня и уехал. А я сижу — белья моего нет, туфель нет, и только его старые ошметки валяются. Я, конечно, завыла и скорей в город к судье. Судья, конечно, монгол, нолицо у него как будто доброе. Он говорит:
«Отчего вы, тетушка, так громко воете?»
Я ему говорю:
«Ах, господин, видать, вы такой добрый, вы меня рассудите», — и все ему рассказала.
Он говорит:
«Вора мы найдем, только вы, тетушка, про это дело молчите, никому ни слова. Утрите ваши слезы и оставьте мне эти старые ошметки. Я по ним обнаружу вора».
Я так и сделала и опять разулась и босиком вышла на улицу.
И сейчас же из суда выходит служитель. В руке у него эти ошметки и гонг. Он бьет в гонг и кричит:
«Сегодня утром около реки разбойники напали на всадника и убили его. Тело они утащили с собой, а на месте преступления остались эти туфли».
Сейчас же набежала толпа и идет за ним. И я тоже иду, посмотреть, что будет. Он опять бьет в гонг и кричит. И вдруг из одного дома выбегает старуха и, как увидела туфли, завопила:
«Это туфли моего сыночка! Он сегодня утром поехал на свадьбу к названому брату. Коия он выпросил у хозяина, чтобы поскорей вернуться. А туфли только эти у него и были. Так и поехал в старых туфлях на свадьбу».
Как только служитель это услышал, он перестал бить в гонг и позвал стражников. Они схватили старуху, а по ней нашли и ее сына и мой узел у него. А как ты думаешь, чем это кончилось? — спросила тетушка Мей.
— Чем же это кончилось?
— Ничем не кончилось. Этот парень, оказывается, служил конюхом у приказчика сборщика податей. Судья его сейчас же отпустил, и белье мое и туфли — все у него осталось. И мне же еще шею накостыляли, чтобы другой раз зря не беспокоила судью.
Глава двенадцатая
КАК СЮЙ САНЬ ЗАПЕРЛИ НА ЗАМОК
Не дожидаясь врача, тетушка Мей куда-то сбегала и вскоре вернулась с курицей, пакетиком темного сахара и несколькими яйцами. Тотчас принялась она готовить обед, a Cюй Сань, услышав соблазнительный запах куриного супа, порозовела и приподнялась на своей циновке. Она с удовольствием съела полную мисочку и попросила еще, но доесть уже не смогла и опять уснула.
Когда она проснулась, тетушка Мей всю ее обтерла смоченным в горячей воде полотенцем и дала ей полную миску очаровательного блюда, которое называется «зелено-белый нефрит» — смесь протертого куриного мяса со шпинатом. Сюй Сань опять поела и снова заснула. На ночь тетушка Мей угостила ее чашечкой «укрепляющего сердце отвара» — густым сахарным сиропом. На дне чашечки лежала маленькая сушеная креветка. Ее есть не полагалось — она была тут для запаха.
На второй день врач опять не пришел, а Сюй Сань ела и засыпала, просыпалась и ела. От непривычно вкусной и обильной еды и она и Маленькая Э поправлялись прямо на глазах. Тетушка Мей убегала, прибегала, хлопотала у печки и рассказывала всякие смешные истории. На ночь она снова обтерла Сюй Сань и расчесала ее длинные волосы, которые от дорожной пыли и пота сбились и свалялись, будто войлок. Делала она это так ловко, что ни одного волоска не выдрала и при этом все время хвалила Сюй Сань.
— Ай-я — это волосы! Словно черная туча! Нежные, тонкие, будто южный шелк.
На третье утро тетушка Мей подала Сюй Сань чашку пустого кипятку, села, пригорюнилась и проговорила:
— Уж не знаю, чем мне сегодня кормить тебя, моя красавица. Все, что в доме было, я продала, чтобы поставить тебя на ноги. И шелковый халат, который мне еще от свекрови остался, и одеяла, и даже мою любимую чашку с узором лотоса на дне. Осталась я ни с чем, как арбузная корка, из которой мякоть выели и семечки пощелкали. Как нам дальше быть, уж и не знаю. Нет ли у тебя немного денег?
