стена комнаты немного раздвинулась, и оттуда вышел низенький старичок. По виду он был простой мастеровой, одет в широкие холщовые шаровары и короткую куртку, рукава перевязаны тесемкой выше локтя, ноги босые. Но О-Кику упала перед ним на четвереньки, приветствовала его почтительным поклоном.
Старик сел на подушку, достал из-за пояса трубку и кисет, прикурил от жаровни и спросил:
— Что это за мальчик?
— Это Токуити, — быстро ответила О-Кику. — он сирота, а у его мачехи пять дочерей и еще три дочери и сын, и она выгнала его из дому. Это добрый мальчик, он донес мне ведро с водой и не просил награды. Лицо у него милое и нежное, как у молодого Усиваки. У нас в доме нет детей, а вы знаете песню: «В полях рожденный, на горах рожденный — не все ли равно? Дороже тысячи рё драгоценный ребенок».
Старик докурил трубку, выбил пепел о край жаровни и сказал:
— Пожалуй, можно постелить ему в чуланчике.
С этими словами он опять ушел в ту же дверь, и она, простучав, задвинулась за ним. Но, наверно, он закрылась не совсем плотно, осталась незаметная щелка, потому что Токуити вдруг услышал оттуда тонкий скрежещущий звук — жжжззз, — будто точили нож.
Тотчас О-Кику поднялась, потянула Токуити за рукав и увела в чуланчик. Здесь она достала из стенного шкафчика стеганый тюфяк, расстелила его и поставила в изголовье низкую изогнутую скамеечку — деревянную подушку, отгородила постель ширмами, сказала:
— Спи, спи! — и ушла, унеся с собой светильник.
Токуити лежал на спине и смотрел в потолок. В саду луна гуляла между облаков, и от этого на потолке возникали странные тени. Токуити думал: «Лучше мне не спать эту ночь. Так все непонятно».
В его голове мелькало множество вопросов, и ни на один он не мог найти ответа. Зачем О-Кику привела его в этот дом и не хотела отпустить? «Подожди, подожди немножко!» Зачем она дала ему халат в красивую узкую полоску и ничего не потребовала взамен? За перегородкой точили нож, зачем? Может, заманили его сюда, а ночью придут и отрубят голову вместо какого-нибудь знатного мальчика? Они думают, он сирота, никто его не хватится, никому он не нужен. Отрубят ему голову, завернут в красный шелковый платок и подсунут кому-нибудь взамен головы принца. Ведь показывали это в театре, значит, так бывает…
Токуити тяжело вздохнул и повернулся на бок.
…Почему О-Кику так испугалась, когда он хотел завернуть за угол дома? Что они прячут там такое страшное? Зачем вечером точили нож? Нельзя, нельзя спать, надо дождаться рассвета и бежать. Ночью не убежишь. На ночь все улицы запирают рогатками, и стража ловит прохожих. Поймают его и дознаются, что он вор, украл у хозяина один рё два бу. Ребенок драгоценней тысячи рё? Это так только в песне поется, а на самом деле за один рё уничтожат его, пе оставят следа. Улиточка под копытом коня… Улиточка, улиточка, пляши, пляши… Ах, что делать? Надо дождаться рассвета. Только не спать, не спать!..
…В бамбуковых зарослях дожидался он рассвета, пока обильная роса покрыла тропинки…
С рассветом убегу домой! Мать, наверно, соскучилась и обрадуется. Роса на дорожках сада отразит свет восходящего солнца…
Но утром Токуити проснулся позже О-Кику. Пока она кормила его завтраком, ему казалось, что у него, как у собаки, уши направлены в разные сторовы. Одно, опущенное, небрежно слушает болтовню О-Кику, а другое, настороженно поднятое, ловит легкий шорох за перегородкой. Наконец она вышла из комнаты. Токуити тихонько встал, неслышно подобрался к двери в сад и слегка приподнял ее, чтобы не скрипнула и не стукнула, а бумажные перегородки не пошатнулись и не затрещали. Он выглянул в щелку — О-Кику не было видно. Тогда он проскользнул в дверь, быстро перебежал дорожку, спрятался за скалой и еще раз оглянулся. Никого в саду не было, дорога к калитке свободна.
Но он так хорошо выспался, утро было такое свежее, солнечный свет такой ясный, что ночные страхи рассеялись, будто туман, и он вдруг подумал: «Хотелось бы, пока я еще здесь, заглянуть за угол дома. Что они там прячут и почему мне не позволили идти туда?»
Скрываясь за стеблями бамбука, он пробрался до угла дома и, вытянув шею, попытался увидеть, что там. Но там тоже был сад, только и всего.
Токуити сделал еще шаг, обогнул дом и увидел, что бумажная стена комнаты слегка раздвинута. Он переступил еще раз и, скосив глаза, заглянул внутрь.
Токуити бросил туда лишь одни взгляд, увидел совсем небольшую часть комнаты, но все тело сразу покрылось ледяным потом, и едва двумя руками удалось ему удержать крик ужаса.
Перед ним на низком деревянном столе лежала голова Дандзюро. Окруженные глубокими тенями глаза смотрели неподвижным стеклянным взглядом. Рот, сведенный предсмертным мучением, изогнулся дугой. Лицо было покрыто синими пятнами, и кровь запеклась, заполнив морщины жирными красными полосами. В первое мгновение Токуити показалось, что голова очень маленькая, будто он смотрел на нее издали. Но тут же ему почудилось, что она растет, приближается и уже ничего, кроме нее, не видно. Токуити отпрянул и бросился бежать.
На дорожке он с размаху налетел на О-Кику. Она вскрикнула и бросилась к нему, широко расставив руки, будто загоняя курицу. Токуити шарахнулся в одну сторону, в другую, но всюду широкие рукава О-Кику хлопали, будто крылья, и преграждали путь. Тут охватила его такая ненависть, что он задохнулся, и пелена застлала глаза. Но тотчас кровь отринула к сердцу, жар сменился холодом, и, оскалив зубы, Токуити согнулся вдвое и изо всей силы толкнул О-Кику головой в живот. Она покачнулась, но в это время сзади накинулась на него выбежавшая на шум Мицуко. Одной рукой она схватила Токуити за ворот халата и начала колотить его по спине так мерно, будто ударяла вальком по белью.
— Оставь, оставь его! — закричала О-Кику, обхватила Токуити за пояс и пыталась оторвать его от Мицуко.
Пояс лопнул. Токуити выскочил из халата и, норовя сразу побить двух своих противниц, вертелся, как вьюн, брыкался, как лошадь, бодался, как молодой бычок. Под конец все трое сбили друг друга с ног, под их тяжестью затрещали сломанные стебли хризантем, а из-за угла дома выбежал старик Хироси. Потрясая руками в воздухе, он кричал:
— Встаньте, сейчас же встаньте!
Привычно повинуясь его голосу, обе женщины тотчас же поднялись и отпустили Токуити. А мальчик, все еще бледный от бешенства, кинулся к старику с воплем:
— Убийца, убийца!..
— Маа? — изумленно проговорил Хироси и так и остался стоять с раскрытым ртом.
— Разве я не видел голову Дандзюро? — кричал Токуити. — Там, в комнате, за углом, она лежала на столе, вся синяя и красная, как вареный омар. Вы его убили! Самого лучшего в Эдо, самого лучшего во всей стране!
Мгновение все уставились на него, будто не понимая смысла его слов.
Вдруг Мицуко взвизгнула и начала смеяться, закрывая рот разодранным в драке рукавом. О-Кику вежливо и негромко хихикнула. Хироси проговорил:
— Дурак! — и вдруг согнулся, хлопнул себя ладонями по коленям и залился тоненьким смехом.
О-Кику хихикала все громче и отрывистей, будто икала и не могла удержаться. А Мицуко хохотала так несдержанно, что ноги под ней подогнулись, и она вторично села на злосчастные хризантемы.
Токуити стоял растерянный и оскорбленный. Только что он вел себя, как герой, как мститель за убийство, только что с успехом дрался с двумя взрослыми и сильными женщинами, а теперь вдруг обозвали его дураком, стоят и насмехаются. Внезапная храбрость покинула его, и вместо нее, подобно чувству недомогания, возникло смутное подозрение, что, может быть, он действительно поступил неразумно. Может быть, он так ужасно перепугался, что стал храбрым от нестерпимого страха?
— Ни с того ни с сего налетел на нас, — сказала Мицуко, вставая и отряхиваясь, — Разъярился, как бычок, которого муха укусила в нос. Никакого у него нет понятия, если не сумел отличить голову куклы от человеческой.
— Куклы? — спросил Токуити.
— Есть у него понятие! — сказала О-Кику. — Он так взволновался, потому что куклы, которые делает мой брат Хироси, совсем как живые.
