Маленький был Алешка, ладная лошадка — Принцесса Галльская. Она бережно несла его мягким стелющимся галопом вдоль дальнего забора.
— Кузнечик на собаке, — одобрительно сказала бабушка. — Из него получится хороший жокей.
— Надеюсь, не очень скоро, — вздохнула мама.
Все это время мама делала всякие снимки своим любимым фотоаппаратом, который папа подарил ей на день рождения. И мама увлеклась. Она снимала все подряд: первое сентября, новогоднюю елку, ворону на подоконнике, бабочку на цветке и муху на тарелке. Даже сделала портрет тети Зины. Папа на него посмотрел и, похоже, еще раз обрадовался, что женился не на ней, а на нашей маме.
Ну и здесь мама снимала все подряд: людей, лошадей, машины, кузнечика на собаке. И при этом с восторгом ахала.
Алешка подскакал к нам, осадил Принцессу, соскочил на землю. Радостный, раскрасневшийся. Будущий жокей в далеком времени.
— Мам, хочешь прокатиться? — спросил Алешка.
— Не очень, — отказалась мама. — Как-нибудь в другой раз. Я лучше полюбуюсь окрестностями.
И мы пошли любоваться бабушкиными окрестностями. Когда мы взобрались на зеленый пригорок, нас окружила неземная тишина. Только в небе позванивали птицы и в траве стрекотали кузнечики. Ну и мама все время приговаривала: «Какая прелесть! Какие неоглядные дали!»
Справа ненаглядные (так Алешка сказал) дали ограничивались сумрачным еловым лесом, слева чуть поблескивала в высокой траве маленькая речка. И высилась вдали приземистая мрачноватая Гремячая башня.
Стоя на верху пригорка, озаренная солнцем, наша мама вскинула руки и в восторге пропела:
— Боже, какой воздух!
— И как его много! — в тон ей подпел Алешка.
Мама с подозрением на него взглянула — насмешничает? — но глаза у Алешки были голубые и чистые, как эти «ненаглядные» дали. Только наливались тревожной синевой при взгляде на башню.
Бабушка присела в траву и с задумчивой улыбкой покусывала травинку своими белыми зубами. Похоже, она была очень довольна, даже радовалась в душе, что нам все это нравится. Будто хвалилась, как художник своей картиной.
Где-то в глубине леса закуковала кукушка.
— Какая прелесть, — умилилась мама. — Кукушка! Настоящая!
— Ненормальная, — сквозь свои белые зубы буркнула бабушка.
— Кто? Я? — с обидой удивилась мама.
— Не замечал, — удивился и Алешка. Тоже с обидой.
— Да при чем здесь ты! — засмеялась бабушка. — Кукушка ненормальная. С дробью.
— Это как? — мы все спросили в один голос.
— А вы послушайте. Как нормальная кукует?
— Ку-ку! Ку-ку! — очень похоже прокуковал Алешка.
— А эта?
Мы прислушались. Точно — с дробью. У нее получалось: ку-ку, ку-ку-ку. И словно в ответ ей тоже как- то ненормально, хрипло и зло каркнул ворон на верхушке Гремячей башни.
Алешка приподнял одну бровь, опустил другую и со значением произнес:
— Не к добру. События назревают.
— Я тебе такие события назрею! — с сердцем пообещала мама. — Что опять задумал?
— Он дохлую боярышню хочет поцеловать, — выдал я Алешку. — В башне.
— Зачем? — удивилась мама. — Тебе живых не хватает. Полкласса в тебя влюблены.
— У них приданого нет, — усмехнулась бабушка. — А у этой сундук с драгоценностями.
— Два, — серьезно сказал Алешка. — И не сундука, а железных чемодана.
— Что-что? — бабушка привстала, а мама села.
Но Алешка подтянул свои шорты и ничего больше не сказал. То ли сказать было нечего, то ли слишком много знал.
Когда мы вернулись на конезавод, бабушка провела нас в свою комнату, в конце конюшни, пить чай.
Эта комната была как настоящий офис. Лошадиный такой. На всех стенках, как и в городской квартире, висели фотографии ее любимых лошадей, подковы, а на всех полках стояли лошадиные статуэтки. И даже заставка в компьютере скалила громадные лошадиные зубы. Будто шибко умная лошадь смеялась над дураками.
— А это что за осел? — показал Алешка на фотографию, где была небольшая крепенькая лошадка, в самом деле похожая на осла.
Бабушка улыбнулась:
— Это не осел. Это лошадь Пржевальского. А вот это он сам. — И бабушка показала на портрет старинного генерала.
Он был во всяких эполетах и аксельбантах, во всяких орденах на груди и на шее, и в красивых черных усах.
— И такой большой генерал ездил на такой маленькой лошади?
Бабушка засмеялась:
— Он не ездил на ней. Это дикая лошадь. Пржевальский был великий путешественник и исследователь. И он открыл в степях и пустынях Центральной Азии неизвестный вид лошадей. Вот такую лошадь и назвали: лошадь Пржевальского, по его имени. Понял?
— А если бы он открыл новую дикую змею? Ее бы назвали змея Пржевальская? По его имени?
— Новую маленькую змейку я назвала бы твоим именем, — сказала мама.
Чаепитие у бабушки было торжественное, из-за настоящего самовара, который внес какой-то рыжий веселый парень.
— Обормот, — небрежно сказала бабушка, когда он вышел.
— Что-то не похоже, — вежливо сказала мама. — Зачем же ты его держишь?
— Он чай хорошо заваривает.
— Но почему — обормот?
— Он у меня раньше охранником был. И проспал поджог. Хотела я его выгнать, но пожалела, конюхом оставила. Лошади его хорошо слушаются.
— Баб, — вдруг спросил Алешка, — а ты конюхом была?
— Была, в молодости.
— И конские яблоки пробовала?
— Фу! — возмутилась почему-то мама. А бабушка рассмеялась:
— С чего ты взял?
— А мне этот рыжий так сказал. Говорит, какой ты конюх, если конских яблок не пробовал. Где они у тебя растут?
— Везде! — фыркнула бабушка. — Где лошадь покакает, там и растут.
— Ну и ну, — возмутилась мама. — Действительно — обормот.
И шутник к тому же.
Бабушка разлила действительно очень вкусный чай с конфетами и включила видачок.
— Мне, чтобы хорошо вечером отдохнуть, — объяснила она, — нужно посмотреть какой-нибудь старый добрый веселый фильм.
И мы пили чай с конфетами и смотрели «Кавказскую пленницу». В сотый раз. И так же весело, как счастливые жеребята, ржали над приключениями Шурика. А когда он заплакал и сказал, что ему птичку жалко, Алешка его поддержал.
— Я тоже птичек жалею, — сказал он, незаметно перекладывая конфету за конфетой из вазочки в карман — для Принцессы Галльской. — Мне их тоже жалко.
— Что вдруг? — спросила бабушка, опоражнивая его карман.
