относящиеся к делу детали. Как будто она сама превратилась в активного участника этих видений. Строгие определения давались ей с трудом. Рассказы Дэниела производили на нее более сильное впечатление, чем вначале, и дистанция между пациентом и врачом сокращалась, а потом и вовсе исчезла. С какого-то момента заметки превратились в набор обрывочных мыслей, записанных короткими фразами. Казалось, что разум психиатра подвергся какому-то вторжению. Тот факт, что она сама попросила провести обряд изгнания демона, лучше всяких слов говорил: Одри хотела что-то выяснить. Клоистеру хорошо знакомо это желание. На одной из страниц второй записной книжки возникла загадочная заметка: «желтые шары». Она была написана крупными буквами и жирно обведена, так, что в нескольких местах порвалась бумага. Эти слова ничего не говорили Клоистеру. Священник-экзорцист упомянул в докладе, что Дэниел произнес их во время обряда, говоря о каком-то месте в Нью-Лондоне, штате Коннектикут, и еще, кажется, о каком-то острове, название которого не удалось расслышать.
Чуть ниже в той же тетради была другая запись, которую Клоистер также не знал как истолковать, — история гибели университетского охранника, сожженного студентами. Эта запутанная история сама по себе не представляла для Клоистера никакой ценности. Его как человека, занимавшегося графологией, заинтересовал почерк доктора. Сначала буквы были четкими и округлыми — таким почерком написана вся первая тетрадь и начало второй, — а затем словно сорвались в галоп. Это объяснялось лишь внезапным эмоциональным потрясением. Кроме того, именно с этого места стиль описания резко менялся: оставшуюся часть заметок можно было сравнить с беспорядочной стрельбой в ночной темноте. Равновесие сменилось хаосом бессвязных мыслей и ощущений.
Не стоило забывать к тому же, что после обряда врач исчезла, и до сих пор никто не знал, где она и что с ней. Ее мобильный был заблокирован, и ни один из ее знакомых не видел ее с того самого вечера. Хотя спрашивать особо было не у кого. Доктор жила одна, круг ее знакомых был ограничен. Если не считать профессиональных контактов, доктор Барретт общалась лишь с секретаршей, с парой священников в церковном приходе, который она регулярно посещала, и кое с кем из сестер в приюте. Встречалась ли она с кем-нибудь еще, неизвестно.
Клоистер догадывался о том, что за всем этим скрывалась какая-то тайна. Что-то подсказывало ему, что все это не случайно, что и слабоумный садовник, и исчезнувший психиатр, и сам город Бостон — звенья одной цепи. Объем информации за день превысил все допустимые пределы, и мозг священника был просто не в состоянии ее переварить. Он почувствовал, как тяжелеет голова и слипаются веки. Священник переборол желание посмотреть запись обряда. Сначала необходимо восстановить способность мыслить. Может, заснуть ему и не удастся, но, по крайней мере, он сможет лечь в кровать и хоть немного отдохнуть, приглушив свет. В его голове звучали различные фразы, заставляя его думать. За долгие годы работы в «Волках Бога» он научился многому, в том числе — обходиться без сна Он погасил настольную лампу, но света, проникающего сквозь оконное стекло, хватало, чтобы разглядеть лампу на потолке, круглую, со стеклянными подвесками: она будто гипнотизировала его. Он закрыл глаза и попытался не думать о видениях, мучавших старого бедного садовника. Постепенно он отключился от внешнего мира, как будто кто-то выдернул шнур из розетки. В его мозгу образовался темный вихрь, который, казалось, подхватил его и понес прочь сквозь века, тысячелетия, вечность.
17
«Месть». Одри не знала, произнесла она это вслух или просто подумала. Она, посвятившая жизнь тому, чтобы лечить психику других, не доверяла больше собственному разуму.
Уже стемнело. Отчасти поэтому, направляясь в Нью-Лондон, Одри свернула не туда и заблудилась. Машина остановилась на обочине проселочного шоссе, изрытого колдобинами. Ее окружал густой лес, лапы ветвей нависали над узкой лентой дороги.
Нью-Лондон был известен Одри не понаслышке. Там она провела почти все детство и большую часть юности, до тех пор, пока не переехала с матерью в Хартфорд, за три года до поступления в университет. К этому их вынудила смерть отца Одри, который никогда не считал деньги и оставил после себя лишь несколько сотен долларов на банковском счете. Одри смогла учиться в Гарварде только благодаря стипендии, и ей стоило немалых усилий получить и сохранить ее. Ничто в жизни не давалось ей легко. Эти воспоминания лишь на миг отвлекли ее от размышлений о последних словах Дэниела во время обряда экзорцизма. Услышав то, что Одри так хотела знать, она выбежала из приюта, села в машину, несколько часов ехала по городу, не разбирая дороги, пока у какого-то порта не закончился бензин. Тогда она зарыдала с таким отчаянием, что запершило в горле. Но и слезы не могли ее утешить.
Это были слезы гнева и ненависти. Ее сын Юджин не потерялся в Кони-Айленде пять лет назад. Он не ударился головой, забыв, кто он и где живет. Он не утонул в море, и его не сбило машиной. Ничего этого не случилось. Злой дух, вселившийся в Дэниела, поведал ей правду. Юджина похитили. И Одри знала, кто превратил ее жизнь в кошмар. Этого человека звали Энтони Максвелл. Если бы не Дэниел, Максвелл навсегда остался бы для нее неизвестным клоуном с желтыми шарами. Тем самым клоуном, который стоял рядом с Юджином на его последней фотографии. Стоит только представить, что она столько лет, ничего не подозревая, смотрела в улыбающееся лицо, размалеванное белым и красным… лицо этого проклятого ублюдка, который обосновался около Нью-Лондона, где жила когда-то Одри. Так Бог шутил над людьми. И в таких шутках, как эта, Бог был жесток. Тот, кто утверждал обратное, лгал или ничего не знал.
Одри жаждала мести. Гнев и желание убить этого человека разъедали ее душу. Для нее Максвелл больше не принадлежал роду человеческому, потому что только животное способно сделать то, что он сделал. Одри и сама превратилась в животное, в хищника. Теперь она жила лишь ради того момента, когда заставит Максвелла заплатить за свое преступление и узнает наконец то, что так и не открыл ей лукавый дух: жив ее сын, ее Юджин, или нет.
Разминая закоченевшее тело, она с трудом выбралась из машины: холод и сырость пронизывали ее до самых костей, несмотря на то что на ней было плотно прилегающее пальто. Фары машины выхватывали из темноты огромную кучу гниющей прошлогодней листвы. На дворе стояла поздняя весна, но с трудом верилось, что это разложение когда-нибудь даст начало новой жизни. Одри казалось, что она уже никогда не будет той, что прежде. Потеря Юджина ранила ее душу, превратила ее в грустную и безутешную женщину, ненавидевшую Бога больше всего на свете. Но она уже свыклась с этой болью. Вера в то, что Юджин жив, вера, с которой она всякий раз открывала доклады сыщиков, позволяла ей сохранять хрупкое подобие равновесия. Сказанное Дэниелом перевернуло все с ног на голову. Губы Одри тронула горькая усмешка: то, чего она не добилась от Бога, дал ей дьявол. Именно дьявол вдохнул в нее надежду, и она даже боялась подумать о том, что эта надежда может оказаться напрасной. Ведь тогда она не проживет и дня.
Одри пересекла шоссе, плохо осознавая, зачем и куда идет, но по привычке посмотрела по сторонам, словно эта забытая Богом дорога была оживленным проспектом. Привязанность к старым привычкам — иногда единственное, что нам остается. Напряженно вглядываясь в темноту, Одри ждала, что где-нибудь вспыхнут фары приближающейся машины, но напрасно. Она была одна, совсем одна. Однако Одри не чувствовала ни страха, ни жалости к себе. В ее мозгу как заноза сидела упрямая мысль, которая причиняла Одри такую же боль, как если бы она представила, что ее сын мертв. Если Юджин жив, что ему пришлось пережить? Какие муки пришлось вынести?
— А-а-а!
Одри крикнула изо всех сил, пытаясь заглушить эту ужасную мысль. Ее крик вспугнул какую-то птицу, она метнулась между деревьями и скрылась в ночи. И вдруг все смолкло. Одри страдала, и весь мир перестал для нее существовать. Она вернулась в машину и на этот раз, переходя через дорогу, не оглянулась по сторонам.
18
