Шел дым из труб его; в порту кишела стая Судов, скопленьем рей над морем вырастая; Крестьянин, манною наполнив свой мешок, Входил туда; въезжал, гоня осла, пророк; Народ был радостен, как голуби в лазури; На главной площади большой был рынок в Гуре, И аморреянин туда янтарь свой нес, И кость слоновую вез эфиоп; овес — Ашеровы сыны, и аскалонцы — масло; От гурских кораблей сиянье моря гасло! Но этим городом был гордый лев стеснен; Мечтая в сумерках, нередко думал он, Что слишком много там людей и много шума. Гур был суров и тверд: лишь ночь сойдет угрюмо, Три бруса тяжкие спускались у ворот; Торчали меж зубцов, переграждая вход, То буйволовый рог, то рог единорога; Стена — как бы герой — вздымалась твердо, строго; И море зыбилось невзнузданной волной В неодолимом рву — сто футов глубиной; Не псы свирепые, что в конуре бы выли, — Два змия, пойманных средь камышей на Ниле, Волхвом обученных нести охрану врат, У входа стерегли несокрушимый град. Но лев, приблизившись однажды ночью темной, Одним прыжком тот ров перемахнул огромный И раздробил, вонзив свирепый ряд зубов, Ворота стойкие, тройной сломав засов, И, не заметив их, смял страшных двух драконов Под грудой рухнувшей упоров и заслонов; Когда ж на берег свой потом вернулся он, От града и людей остался бледный сон, И, — чтоб таился тигр и гриф гнездился, страшен, — Кой-где фантомы стен под призраками башен. Лежал он, этот лев, на плитах животом, — Он не рычал, — зевал; в подвале гнусном том, Где жалкий человек его обрек на муку, Он голод презирал, он чувствовал лишь скуку. Метались три других и кровяным зрачком За птицей, тронувшей решетку их крылом, Следили; на дыбы вставал в них голод; зубы Жевали тьму сквозь рык, раскатистый и грубый. Вдруг в темном уголке загрохотал замок; Решетка сдвинулась; на роковой порог Стал человек; его пугливо чьи-то длани Толкали; в белые он облачен был ткани. С могильным скрежетом задвинулся засов, И человек во тьме один стоял средь львов. И, в пене, хищники, щетинясь рыжей гривой, Вмиг ринулись к нему, издав нетерпеливый Тот рев, где ненависть зовет на кровь, спеша, Где гневная звучит и дикая душа С ее свирепостью, безумьем, мятежами. И человек сказал: «Да будет мир над вами, Львы». Поднял руку он. Остановились львы. Шакал, что роется среди морской травы В обломках корабля, весь корчась; плосколобый Медведь; полночный волк, что разрывает гробы, — Все злобны. Что гнусней безжалостных гиен? Подкравшись, тигр прыжком хватает жертву в плен. Но благородный лев, с широким шагом, яро Свой коготь вздев, порой не нанесет удара, — Великим будучи мечтателем ночей. Львы, кучей плотною над грудами костей, Казалось, меж собой совет в тиши держали; Так старцы мудрые раздор бы охлаждали, В раздумье шевеля седою мглой усов… Сухое дерево кидало тень на львов. «Львы! — к братьям обратясь, промолвил лев песчаный. — Лишь этот человек вошел, — мне полдень рдяный Пригрезился, в краю, где мчат самумы зной, — И вечных далей вздох повеял надо мной. К нам этот человек явился из пустыни». А лев лесной сказал: «Те дни далеко ныне, Но помню шелест фиг, и пальм, и кедров, — тот, Что день и ночь плескал в мой беспечальный грот; И даже в час, когда земля и твердь молчала, Листва зеленая мне песнею звучала. Лишь человек сказал, — мне сладких слов излом Напомнил клик из гнезд, укрытых мглой и мхом. К нам этот человек из мощных рощ явился». А тот, кто ближе всех к пришельцу подступился, Весь черный, горный лев сказал: «Наш человек С Кавказским кряжем схож, не дрогнувшим вовек, С величьем Атласа; лишь руку он нежданно
