Возникла чья-то тень; глядит под своды парка И от окна к окну идет, внушая страх, Покуда меркнет день на черных ступенях. Устав ходить, стоит в темнеющем жилище Тот мрачный человек, как камень на кладбище, И, кажется, вокруг не видит ничего. Из зала в зал влачит какой-то страх его. Вот мрачный лоб прижат к сырым оконным стеклам, Вот тень еще длинней ложится в свете блеклом, Шаги звучат в тиши, как отзыв на пароль. Кто это? Смерть сама? Иль, может быть, король? Король! Судьба страны, покорной и дрожащей. И если заглянуть во взор его горящий, Когда он здесь стоит, чуть прислонясь к стене, Увидишь в сумрачной, бездонной глубине Не девочку в саду, не круглые фонтаны, Где отражается, дрожа, закат багряный, Не длинный ряд куртин с веселым гамом птиц, — Нет! В глубине тех глаз под кружевом ресниц, Задернутых слегка покровом из тумана, В зрачках, чья темнота бездонней океана, Ты ясно различишь среди морских зыбей Неудержимый бег испанских кораблей, В широких складках волн, где ночь зажгла лампаду, — Непобедимую, грозу морей, Армаду, — И там, в туманной мгле, где остров меловой, Услышишь плеск ветрил и грохот боевой. Вот те видения, которые проплыли В холодном, злом мозгу владыки двух Кастилий, Весь мир вокруг него окутывая в мрак. Армада, сумрачный плавучий клин, рычаг, Которым он весь мир поднять задумал вскоре, Проходит в этот час темнеющее море, И он следит за ней, несущей смерть и страх, А скука в царственных чуть светится зрачках, Филипп Второй — грозней на свете нет тирана; И Каин библии, и Эблис из корана Светлей душой, чем тот, кто в свой Эскуриал От предков власть и смерть десницей твердой взял. Филипп Второй, с мечом в руке своей железной, Как мировое зло был вознесен над бездной. Он жил. Ему никто не смел смотреть в глаза, И воздух вкруг него был душен, как гроза. Когда шли из дворца хотя бы даже слуги, Все, кто б ни встретился, склонялись ниц в испуге. Как пропасть ужаса, как дальних звезд чертог, Им страшен был король — земной бесстрастный бог. Он волей твердою, упрямою и злою Неукротимую судьбу сдержал уздою. Европа, Индия, Америка ему, Как берег Африки, покорны одному, И он боится лишь туманов Альбиона. Молчание — уста, и ночь — душа. У трона Подножье возвели Измена и Обман. Покорен Зла ему всемирный океан. Да, конной статуей, из злобы вылит черной, Одетый вечно в тень, король земли покорной, Он в траур по себе, должно быть, облачен. Подобно сфинксу, взор вперил в безвестность он. Он нем. К чему слова, туман суждений зыбких? Кто слышал смех его? Беспечные улыбки Оцепенелых уст уже не посетят, Как не сойдет заря через решетку в ад. Но иногда и он свой мозг усталый дразнит Искусством палача, и — целый адский праздник! — Костры тогда горят во мгле его зрачков. С усмешкой сатаны он жжет еретиков. Поправший правду, жизнь, покорный данник Рима, Внушает ужас он, губя неотвратимо. Он — дьявол, правящий эгидою Христа, И то, что по ночам таит его мечта, Подобно вкрадчивым движениям химеры. Бургос, Эскуриал, Аранхуэс — пещеры, Где не горит огонь, где обиход суров: Ни празднеств, ни двора, ни песен, ни шутов. Измена здесь — игра, а пир — костров пыланье. Как занесенный меч — его ночей мечтанья Для всех трепещущих окрестных королей. Он давит целый мир одной тоской своей. Лишь стоит захотеть — вселенную разрушит. Его молитва — гром. Она и жжет и душит, II целую грозу скрывает эта грудь. О ком он думает, тому нельзя вздохнуть. На всех концах земли его народ, в котором Живет безумный страх, рожденный мертвым взором. Карл был стервятником, Филипп же стал совой. Он, сумрачной судьбы холодный часовой, Закутан в черный плащ, с Златым Руном на шее, Стоит; его зрачок то ярче, то слабее Горит, как щелка в ад; и тонкие персты Незримой никому работой заняты —
