совести для достижения этого великолепного результата уже состоялось. Великодушная молодежь, какою являетесь вы, с внушающим уважение энтузиазмом требует революции во всем — как в поэзии, так и в государстве. Литература должна быть одновременно демократической и идеальной: демократической для цивилизации, идеальной для души.
Драматургия — это Народ, Поэзия — Человек. Таково направление, заданное 1830 годом, продолжаемое вами, понятое всей большой критикой наших дней. Никакое реакционное усилие — я настаиваю на этом — не смогло бы одержать верх над столь очевидными истинами. Высокая критика созвучна высокой поэзии.
Сознавая свою незначительность, я благодарю и поздравляю эту высокую критику, которая с таким авторитетом выступает и в прессе политической и в прессе литературной, которая так глубоко проникла в философию искусства и которая приветствует 1830 год так же единодушно, как и 1789-й.
Примите мою благодарность и вы, мои юные собратья.
С той ступени жизненной лестницы, на которой я нахожусь, мне хорошо виден конец, другими словами — бесконечность. Когда он так близок, расставание с землей оставляет в нашей душе место лишь для суровых раздумий. И все же перед этим грустным уходом, к которому я готовлюсь в своем уединении, ваше красноречивое письмо является для меня драгоценным подарком; оно вселяет в меня мечты о возвращении к вам и дает мне иллюзию этого возвращения — сладостное сходство заката с восходом. Вы говорите мне «до свидания», тогда как я приготовился к прощанью навсегда.
Благодарю. Я далеко от вас, потому что так мне велит долг, и мое решение непоколебимо, но сердцем я с вами.
Я горжусь тем, что вижу свое имя окруженным вашими именами. Ваши имена — звездный венец.
1868
МАНИН
Мне пишут из Венеции и спрашивают, хочу ли я сказать что-нибудь в этот знаменательный день 22 марта.
Да. И вот что я хочу сказать.
Венеция была отнята у Манина, как Рим был отнят у Гарибальди.
Манин, мертвый, снова вступает во владение Венецией. Гарибальди живым снова войдет в Рим.
Франция в такой же мере не имеет права навязывать свою волю Риму, в какой Австрия не имела права навязывать свою волю Венеции.
Та же узурпация, за которой последует та же развязка.
Эта развязка, которая расширит Италию, возвеличит Францию.
Ибо все справедливые деяния, совершаемые народом, — в то же время и великие деяния.
Свободная Франция протянет руку объединенной Италии.
И обе нации полюбят друг друга. Я говорю это с величайшей радостью, я, сын Франции и внук Италии.
Сегодняшний триумф Манина предвещает завтрашний триумф Гарибальди.
День 22 марта — это предтеча.
Такие гробницы исполнены обещаний. Манин был борцом за право и потому подвергся изгнанию. Он сражался за принципы. Он высоко держал свой сверкающий меч. Ему, так же как и Гарибальди, была свойственна героическая кротость. Свобода Италии, явственно видная, хотя и закрытая покрывалом, стоит за его гробом. Она сбросит это покрывало.
И тогда она превратится в мир, не переставая быть свободой.
Вот что предвещает возвращение Манина в Венецию.
Такой мертвец, как Манин, олицетворяет надежду.
ГЮСТАВ ФЛУРАНС
Перед лицом некоторых фактов невозможно удержать крик негодования.
Гюстав Флуранс — молодой талантливый писатель. Сын человека, посвятившего себя науке, он посвятил себя прогрессу. Когда вспыхнуло восстание на Крите, он отправился на Крит. Природа создала его мыслителем, свобода сделала его солдатом. Он отдал себя делу Крита, он боролся за воссоединение Крита и Греции. Он стал сыном героической Кандии. Он проливал кровь и страдал на ее несчастной земле; он терпел там жару и холод, голод и жажду; он сражался, этот парижанин, на белых горах Сфакии, он перенес там не одно знойное лето и не одну суровую зиму; он познал мрачные поля битв и не раз после боя крепко засыпал на снегу рядом с теми, кому уже не суждено было проснуться. Он отдавал свою кровь, он отдавал свои деньги. Трогательная деталь: ему случилось одолжить триста франков правительству Крита — правительству, презираемому, без сомнения, теми правительствами, чей долг равен тринадцати миллиардам.[25]
После ряда лет упорной преданности этот француз сделался критянином. Национальное собрание Кандии избрало г-на Гюстава Флуранса своим членом; оно послало его в Грецию для заключения договора о братской дружбе и поручило ему ввести в греческий парламент представителей Крита. В Афинах Гюстав Флуранс пожелал видеть Георга Датского, который, кажется, является королем Греции. Гюстав Флуранс был арестован.
Как француз, он имел определенные права, как критянин, он исполнял определенные обязанности. Никто не посчитался ни с его обязанностями, ни с его правами. Греческое правительство и правительство французское — два сообщника — посадили его на случайный пакетбот и насильно привезли в Марсель. Здесь уже трудно было держать его под арестом — пришлось его отпустить. Но, оказавшись на свободе, Гюстав Флуранс тотчас же снова отправился в Грецию, и через неделю после того, как его изгнали из Афин, он снова оказался там. Таков был его долг. Гюстав Флуранс взял на себя священную миссию: он — посланец гибнущего народа, он должен передать его предсмертную волю, он — хранитель величайшего наследства — прав целой нации, и он хочет оказаться достойным этого наследства, он хочет с честью выполнить эту миссию. Отсюда его бесстрашное упорство. Однако в царствование иных государей тот, кто выполняет свой долг, считается преступником. Сейчас Гюстав Флуранс объявлен вне закона. Греческое правительство охотится за ним, французское правительство предает его, и вот что пишет мне этот стоический борец, скрывающийся где-то в Афинах: «Если я буду пойман, меня отравят в какой-нибудь темнице».
В другом письме, полученном нами из Греции, мы читаем: «Гюстав Флуранс брошен на произвол судьбы».
Нет, он не брошен на произвол судьбы. Пусть знают все правительства — те, которые считают себя сильными, как, например, Россия, и те, которые ощущают свою слабость, как, например, Греция, те, которые терзают Польшу, и те, которые предают Крит, — пусть они знают и пусть помнят: Франция — это огромная, неведомая сила. Франция — не только империя, Франция — не только армия, Франция — не
