Том 15. Дела и речи

великое творение. Его рукопись здесь, перед ним; предположите, что ему пришла в голову причуда бросить ее в огонь, — никто не может ему в этом помешать. Шекспир может уничтожить «Гамлета», Мольер — «Тартюфа», Данте — «Ад».

Но после того как произведение опубликовано, автор уже не является его господином. Тогда уже другое действующее лицо завладевает книгой. Называйте его как угодно: человеческий разум, общественное достояние, общество. Теперь уже это лицо говорит: «Я здесь, я беру это произведение себе, я делаю с ним то, что считаю нужным, я — человеческий разум; я им владею, отныне оно принадлежит мне». И да позволит мне мой достопочтенный друг, господин де Молинари, сказать ему: произведение уже более не принадлежит автору. Отныне он не может ничего выбросить из него; все равно, после смерти автора, опущенное будет восстановлено. Воля автора уже бессильна. Пожелай Вольтер из глубины могилы наложить запрет на свою «Девственницу», господин Дюпанлу все равно опубликовал бы ее.

Человек, который обращается к вам в эту минуту, начал с того, что был католиком и монархистом. Он испытал на себе последствия дворянского и религиозного «воспитания. Но отказал ли он когда-либо в разрешении переиздать его полудетские произведения? Нет. (Возгласы: «Браво! Браво!»)

Я считал нужным указать мой отправной пункт. Я хотел иметь возможность сказать: «Вот откуда я двинулся в путь и вот к чему я пришел».

Это было сказано мною в изгнании: «Я ушел от счастливой жизни и поднялся до высот несчастья, которое явилось следствием выполненного долга, подчинения велению совести». (Аплодисменты.) Но я не хочу вычеркивать первых лет моей жизни.

Я иду, однако, значительно дальше, я говорю: автору уже не дано право что-либо вычеркивать из своего произведения после того, как оно опубликовано. Он может вносить стилистические поправки, он не может вносить исправлений по существу. Почему? Потому что другое лицо — общество — вступило во владение его произведением.

Порою мне приходилось прибегать к суровым словам, которые позднее из великодушных побуждений я хотел бы стереть. Однажды мне пришлось — я могу вам в этом признаться — заклеймить имя одного очень виновного человека; и я, бесспорно, поступил правильно, заклеймив его. У этого человека был сын. Он героически окончил свой жизненный путь, он умер за родину. Тогда я воспользовался своим правом, я запретил произносить это имя в парижских театрах, где со сцены читали произведение, о котором я вам только что говорил. Но не в моей власти было изъять обесчещенное имя из опубликованного произведения. Героизм сына не мог загладить вину отца. (Возгласы: «Браво!»)

Я хотел бы это сделать, но не мог. Если бы мог, то сделал бы.

Итак, вы видите, до какой степени общество, человеческое сознание, человеческий разум — другая сторона, противостоящая автору, — обладает неограниченным правом, на которое нельзя посягать. Самое большее, что может сделать автор, — это писать искренно. Что до меня, то моя совесть чиста и спокойна. Этого мне достаточно. (Аплодисменты.)

Мы оставляем свой труд, предоставим же судить о нем будущему. После смерти, после исчезновения автора его творение принадлежит лишь его памяти: оно опорочит или прославит ее. (Возгласы: «Правильно! Превосходно!»)

Я заявляю, что если бы мне пришлось выбирать между правом писателя и правом общества, я отдал бы предпочтение обществу. Прежде всего — мы люди долга и жертвенного служения; прежде чем трудиться для себя, мы должны трудиться для всех.

Но вот является третье действующее лицо, третий участник, к которому я испытываю живейший интерес; это — наследник, это — ребенок. Здесь возникает вопрос в высшей степени деликатный, в высшей степени любопытный, в высшей степени интересный — вопрос о литературном наследовании и о формах, в которые оно должно вылиться.

Я подверг внимательному изучению эту проблему и прошу у вас разрешения кратко изложить те мысли, которые, мне думается, возникают в связи с этим новым обстоятельством.

Автор создал книгу.

Общество ее приняло.

Наследник к этому непричастен. Это его не касается. Если бы Жозеф де Местр был наследником Вольтера, разве можно было бы дать ему право говорить: «Позвольте мне судить об этом».

Наследник не имеет права что-либо вычеркивать, уничтожить хотя бы строчку; он не имеет права задержать ни на минуту печатание произведения своего умершего родственника или уменьшить тираж книги хотя бы на один экземпляр. (Возгласы: «Браво! Браво! Превосходно!»)

Ему принадлежит лишь одно право — жить за счет наследства, которое завещал ему умерший родственник.

Господа, выскажусь прямо: я считаю все существующие законы, которые утверждают права наследника на определенный срок, отвратительными. Они даруют ему власть, которую не имеют права вручать, они даруют ему право публикации в течение определенного отрезка времени, что, кстати, бесполезно, ибо закон без труда обходят.

Повторяю: по моему мнению, наследник имеет лишь одно право — жить за счет трудов своего умершего родственника; это право — священно, и нелегко, конечно, было бы принудить меня лишить наследства наших детей и внуков. Мы работаем прежде всего для человечества, затем — для наших детей.

Но мы безоговорочно настаиваем на том, чтобы право издания полностью принадлежало обществу. Это — право человеческого разума.

Вот почему много лет назад — увы, я принадлежу к числу тех, кто имеет очень давние воспоминания, — я предложил очень простую систему, которая, как мне казалось и кажется до сих пор, обладает тем преимуществом, что примиряет права всех сторон: автора, общества и наследника. Вот эта система: после смерти автора его книга становится общественным достоянием; каждый имеет право немедленно публиковать ее совершенно свободно, ибо я — за свободу. На каких условиях? Сейчас я вам скажу.

В нашем законодательстве есть статья, нарушение которой не влечет за собой санкций; это приводило к тому, что ее очень часто нарушали. Эта статья закона требует, чтобы каждый издатель, прежде чем публиковать произведение, подавал в управление книжного дела при министерстве внутренних дел декларацию со следующими пунктами:

какую книгу он собирается издать;

какая типография ее будет печатать;

каков будет ее формат;

имя автора.

Этим исчерпывается содержание декларации, требуемой законом. Мне хотелось бы, чтобы она была дополнена еще двумя пунктами, которые я сейчас укажу.

Издатель будет обязан сообщить, во сколько ему обойдется каждый экземпляр книги, которую он намерен опубликовать, и по какой цене он предполагает продавать книгу. Между этими двумя цифрами, в их пределах, и заключена прибыль издателя.

При этом условии у вас будут достоверные данные: число экземпляров, себестоимость и продажная цена книги, и вы сумеете самым простым способом исчислить прибыль.

Мне возразят: «Вы определяете прибыль издателя, основываясь на одной лишь его декларации, не зная, продаст ли он свое издание». Нет, я хочу, чтобы закон был абсолютно справедлив. Я даже хочу, чтобы он склонялся скорее в пользу общественного достояния, нежели в пользу наследников. Поэтому я говорю: издатель должен будет представить отчет о полученных им доходах лишь тогда, когда он явится с новой декларацией. Тогда ему скажут: «Вы уже распродали первое издание, коль скоро намереваетесь публиковать второе; вы должны удовлетворить права наследников». Право наследника на вознаграждение, не забывайте этого, господа, должно быть очень умеренным, ибо необходимо, чтобы оно не могло превратиться в помеху для прав общества, в помеху для распространения книг. Я не собираюсь просить большего, чем отчисление пяти или десяти процентов от полученного дохода.

Здесь не с чем спорить. Издатель не может счесть обременительным условие о столь скромных