Том 15. Дела и речи

государственную мудрость, да, по-моему, было бы честью для нашего июльского правительства, триумфом цивилизации, венцом тридцатидвухлетнего мирного периода, если бы мы безоговорочно и просто вернули в их страну, — а это ведь и наша страна, — всех этих ни в чем не повинных прославленных людей, которых изгнание превращает в претендентов, в воздух отечества превратил бы в граждан. (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)

Господа, даже не ссылаясь, как это с достоинством сделал здесь благородный князь де ла Москова, на особые соображения, связанные со столь патриотическим и столь блестящим военным прошлым благородного просителя, собрата по оружию многих из вас, солдата после 18 брюмера, генерала при Ватерлоо, короля в промежутке, даже не ссылаясь, повторяю я, на все эти соображения, имеющие, впрочем, огромное значение, нужно сказать, что во времена, подобные нашим, нехорошо сохранять законы об изгнании и тем самым на неопределенный срок усугублять законом суровость человеческой участи и превратности судьбы.

Не будем забывать, ибо подобные события представляют собой величайшие уроки, не будем забывать, что наша эпоха видела все, что только судьба может сделать с человеком как в смысле возвышения, так и в смысле развенчания. Все может случиться, ибо все уже случалось. Создается впечатление, позвольте мне прибегнуть к этому образу, что судьба, не будучи правосудием, подобно ему держит в руках весы; когда одна чаша поднимается, другая опускается. В то время как младший лейтенант артиллерии стал императором французов, первый принц крови Франции стал преподавателем математики. Сегодня этот августейший преподаватель является самым выдающимся из королей во всей Европе. Господа, в момент, когда вы будете принимать решение по обсуждаемой петиции, помните об этих колебаниях в жизни королей. (Знаки одобрения в зале)

Да, после стольких революций, после стольких перемен, не пощадивших ни одной головы, было бы весьма мудрым шагом дать торжественный пример священного благоговения перед бедствиями. Счастлива та династия, о которой смогут сказать: «Она никого не изгнала! Она никого не сослала! Увидев, что двери Франции закрыты для французов, она открыла их и сказала: «Входите!»

Признаюсь, когда была представлена эта петиция, я почувствовал радость. Я принадлежу к числу тех, кому близок затронутый там круг идей.

Господа, не думайте, что подобные обсуждения бесполезны! Они очень полезны. Они воскрешают для всех и озаряют ярким светом ту благородную и чистую сторону человеческой природы, которая никогда не должна затемняться и стираться. На протяжении последних пятнадцати лет люди с каким-то пренебрежением и какой-то иронией относились ко всем этим чувствам; энтузиазм подвергался осмеянию. О нем говорили: «Поэзия!» Люди глумились над тем, что они именовали сентиментальным и рыцарским поведением, и таким образом подавили в сердцах извечное стремление к истинному, справедливому и прекрасному, выдвинув на первый план соображения выгоды и наживы, материальные интересы, деловых людей. Вы знаете, господа, к чему это нас привело. (Движение в зале.)

Что касается меня, то, наблюдая за деградацией совести, господством денег, ростом продажности, заполонением самых высоких мест людьми, обуреваемыми самыми низменными страстями (длительное движение в зале), наблюдая бедствия нашего времени, я размышляю о великих событиях прошлого, и бывают моменты, когда мне очень хочется сказать палате, прессе, всей Франции: «Давайте поговорим немного об императоре, это пойдет нам на пользу!» (Живейшее и глубокое одобрение.)

Да, господа, необходимо иногда вновь ставить в порядок дня, когда представляется случай, великодушные идеи и великодушные воспоминания. Займемся хоть немного, когда это возможно, тем, что было и остается благородным и чистым, славным, гордым, героическим, бескорыстным, национальным, хотя бы в утешение за то, что мы вынуждены так часто заниматься другими вещами. (Возглас: «Превосходно!»)

Перехожу теперь к чисто политической стороне вопроса. Я буду очень краток и надеюсь, что палата не будет возражать, если я скажу об этом в нескольких словах.

Я слышал только что, как рядом со мной говорили; «Будьте осторожны! Нельзя так легкомысленно настаивать на отмене закона о политических ссыльных; это опасно; это может вызвать опасность». Опасность! Какую опасность? Что именно? Какие-то происки и козни? Салонные интриги? Неблагодарность и заговоры в отплату за великодушие? Представляет ли все это серьезную угрозу? Нет, господа. Угроза исходит теперь не со стороны принцев. Мы, слава богу, родились не в век и не в стране казарменных и дворцовых переворотов. Претендент очень мало значит перед лицом свободной, думающей и работающей Франции. Вспомните о провале страсбургской авантюры и вслед за ней — авантюры в Булони.

Хотите ли вы знать, в чем состоит сегодня действительная опасность? Позвольте мне мимоходом сказать вам это, господа. Обратите взгляд не в сторону принцев, а в сторону масс, в сторону многочисленных трудящихся классов. Вы обнаружите там много мужества, много ума, много патриотизма, много полезных задатков и в то же время, я говорю об этом с горечью, много грозных ферментов. Я обращаюсь к правительству с суровым предостережением: недопустимо, чтобы народ страдал! Недопустимо, чтобы народ голодал! Это серьезный вопрос, в нем-то и заключена опасность. В нем, только в нем, господа, и ни в чем другом! (Возгласы: «Да!») Все интриги всех претендентов не смогут заставить самого незаметного из ваших солдат сменить кокарду, а удары вил в Бюзансе могут внезапно разверзнуть перед вами бездну. (Движение в зале.)

Я призываю мудрую и славную палату поразмыслить над тем, что я сейчас говорю.

Что же касается изгнанных принцев, о которых идут дебаты, вот что я скажу о них правительству — я настаиваю на этом, ибо таково мое убеждение, а также, я думаю, убеждение многих здравых умов: я допускаю, что при известных обстоятельствах законы об изгнании политических противников, законы, по своей природе всегда крайне революционные, могут быть необходимы в качестве временной меры. Но эта необходимость проходит; и с того дня, как они перестают быть необходимыми, они становятся не только насильственными и несправедливыми, они становятся неразумными.

Изгнание создает угрозу для престола, изгнанники превращаются в претендентов. (Движение в зале.) Наоборот, вернуть изгнанным принцам, по их просьбе, гражданские права — значит лишить их всякого значения, значит объявить им, что их не боятся, значит доказать им на деле, что их время прошло. Выражаясь точно, возвратить им гражданские качества — значит лишить их политического значения. Это кажется мне очевидным. Поместите же их снова в рамки общих законов; позвольте им, раз они вас об этом просят, позвольте им, простым и благородным французам, вернуться во Францию, и вы проявите не только справедливость, но и гибкость.

Я не собираюсь, разумеется, возбуждать здесь какие бы то ни было страсти. У меня такое чувство, что, поднимаясь на эту трибуну, я исполняю свой долг. Оказывая изгнанному королю Жерому-Наполеону мою слабую поддержку, я руководствуюсь не только убеждениями моей души, но и воспоминаниями моего детства. В этом долге есть, так сказать, элемент наследственности, и мне кажется, что это мой отец, старый солдат империи, приказывает мне подняться и говорить. (Сильное волнение в зале.) Так вот, господа пэры, я и говорю перед вами так, как говорят, исполняя долг. Я обращаюсь, заметьте это, к самым кротким, самым серьезным, самым благочестивым сторонам вашего сознания. Вот почему в заключение я хочу изложить и изложу все свои мысли по поводу отвратительной несправедливости закона, за отмену которого я выступаю.

Господа пэры, статья французского закона, навеки изгоняющая с французской земли семью Наполеона, вызывает у меня какое-то необычайное и невыразимое чувство. Чтобы пояснить свою мысль, позвольте мне сделать почти невероятное предположение. Бесспорно, история первых пятнадцати лет нашего века, та история, которую делали вы, слушающие меня здесь, вы, генералы, почтенные ветераны, перед которыми я преклоняюсь (движение в зале), эта история, говорю я, известна всему миру, и, вероятно, в самых отдаленных странах не найдется человеческого существа, которое ничего не слышало бы о ней. В Китае, в одной из пагод, нашли бюст Наполеона среди статуй богов! Так вот! Я делаю предположение, что в каком-то уголке вселенной существует человек, ничего не знающий из этой истории, никогда не слыхавший имени императора, и вот этот человек приезжает во Францию и читает текст закона, гласящий: «Семья Наполеона навеки изгоняется с французской территории». Знаете ли вы, что произошло бы в уме этого иностранца? Такая ужасная суровость заставила бы его спросить себя, кто же такой был этот Наполеон, и он ответил бы себе, что, безусловно, это был большой преступник, что его имя