прежде всего то, что он человек; вы славите в нем актера, который страдал, философа, который боролся, поэта, который победил. Ваши приветствия прославляют волю в его жизни, мощь в его гении, совесть в его искусстве, гуманность в его драматургии.
И вы правы, ибо это справедливо. Цивилизация рукоплещет этому благородному празднеству.
Вы — поэты, прославляющие поэзию, вы — мыслители, прославляющие философию, вы — художники, прославляющие искусство, и вдобавок ко всему этому вы — Франция, приветствующая Англию. Это возвышенное объятие двух сестер — нации, породившей Венсана де Поля, и нации, породившей Уилберфорса; объятие Парижа, олицетворяющего равенство, и Лондона, олицетворяющего свободу. Из этого объятия возникнет обмен. Одна нация поделится с другой тем, что она имеет.
Приветствовать Англию в лице ее великого сына от имени Франции — это прекрасно. Но вы делаете еще больше. Вы преступаете географические границы; для вас нет французов, нет англичан; все вы — братья одного гения, и вы чествуете его. Вы чествуете ту планету, вы поздравляете ту землю, которая триста лет назад, в день, подобный сегодняшнему, видела рождение Шекспира. Вы подтверждаете высокий принцип вездесущности умов, из которого вытекает единство цивилизации. Вы изгоняете эгоизм из сердца наций. Корнель принадлежит не нам, а Мильтон — не им, все принадлежат всем. Вся земля есть родина разума, вы объявляете своими всех гениев и отдаете их всем народам. Уничтожая преграды между поэтами, вы уничтожаете их между всеми людьми, и это смешение славы — начало исчезновения всех границ. Священное взаимопроникновение! Да, поистине, это великий день.
Гомер, Данте, Шекспир, Мольер, Вольтер неделимы. Помочь человеческому роду завладеть наследием всех великих людей, сделать их великие творения общим достоянием — таков первый шаг. Остальное придет потом.
Вот в чем состоит ваше начинание, общечеловеческое, гуманное, взаимообязывающее, братское, лишенное национальной ограниченности, не признающее никаких перегородок. Великолепное приятие Европы Францией и всего мира — Европой. Из празднеств, подобных этому, берет начало цивилизация.
Чтобы возглавить это достопамятное собрание, вы имели возможность выбирать в кругу людей, пользующихся самой громкой славой. Среди вас множество знаменитых, широко известных имен; ваш список блистает ими. Почти все наиболее выдающиеся представители драмы, романа, истории, поэзии, философии, искусства собрались в этот торжественный день у пьедестала Шекспира. Но, по-видимому, именно для того, чтобы еще более оттенить вненациональный характер этого празднества, чтобы эта манифестация оказалась вне всех и всяких географических границ, вам пришла мысль избрать председателем человека, поставленного в столь же необычное положение, француза, живущего вне Франции, отсутствующего и в то же время присутствующего, француза, чья телесная оболочка сейчас в Англии, а душа в Париже, — своеобразное связующее звено, которое находится на таком расстоянии между двумя странами, что, пожалуй, оно могло бы соединить руки двух августейших наций. Волею судеб в таком именно положении оказался я, и этой-то ныне счастливой для меня случайности я обязан тем, что ваш почетный выбор пал на меня.
Приношу вам свою признательность и предлагаю следующий тост: «За Шекспира и за Англию! За окончательное торжество великих умов и за единение народов на пути к прогрессу и идеалу!»
УЛИЦЫ И ДОМА СТАРОГО БЛУА
Спасибо вам. Вы только что заставили меня пережить прошлое. 17 апреля 1825 года, ровно тридцать девять лет тому назад (позвольте мне отметить это незначительное, но интересное для меня совпадение), я приехал в Блуа. Было утро. Приехал я из Парижа и ночь провел в почтовой карете, — а что в ней делать? Я написал «Балладу о двух стрелках». Затем, закончив последние стихи еще до наступления рассвета, я стал разглядывать при свете фонаря проходившие то и дело справа и слева воловьи стада, спускавшиеся из Орлеане в Париж, и незаметно заснул. Голос кучера разбудил меня. «Вот и Блуа!» — крикнул он. Я открыл глаза и увидел сразу тысячу окон, беспорядочное и неясное скопление домов, колокольни, замок, холм, увенчанный высокими деревьями, линию остроконечных фасадов с каменными коньками крыш на берегу реки, словом — целый старинный город, расположенный амфитеатром и капризно раскинувшийся на выступах покатого склона. Он напоминает мне Гернсей, где я живу теперь, с той лишь разницей, что океан пошире Луары и над ним нет моста, ведущего на другой берег. Над Блуа вставало солнце.
Через четверть часа я был уже на улице Фуа, у дома № 73, и постучал в небольшую дверь, ведущую в сад. Человек, работавший в саду, открыл мне. Это был мой отец.
Вечером отец повел меня на холм, возвышающийся над домом; там растет дерево Гастона. Я вновь увидел, но уже сверху, город, на который утром смотрел снизу; его общий вид, несмотря на некоторую строгость, был еще более очаровательным. Утром город, как мне казалось, хранил еще следы изящного беспорядка после внезапного пробуждения; вечером его очертания выглядели более спокойными. Хотя было еще светло, так как солнце только что село, появилась какая-то грусть; ретушь сумерек смягчала острые выступы крыш; ослепительный отблеск утренней зари на окнах сменился мерцанием редких свечей; контуры предметов таинственно преображались наступавшей темнотой; все резкое проигрывало, все округлое выигрывало; стало больше изгибов и меньше углов. Я смотрел с большим волнением, умиленный этим зрелищем. С неба веяло легким дыханием лета. Город предстал передо мной не таким, как утром, — веселым, восхитительным и беспорядочным, — а спокойным и гармоничным; он делился на пропорциональные участки, уравновешивавшие друг друга; перспективы отступали, ярусы высились один над другим стройно и строго. Собор, здание епископата, черная церковь святого Николая, замок — цитадель и дворец, овраги, слившиеся с городом, подъемы и спуски, где дома то карабкаются, то катятся вниз, мост с обелиском, извивающаяся лента красавицы Луары, прямоугольные полосы тополей, а далеко на горизонте, в неясной дымке, Шамбор со своими бесчисленными башенками, леса, куда уходит старинная дорога под названием «Римские мосты», отмечающая древнее русло Луары, — все это вместе поражало своим величием и мягкостью. К тому же мой отец любил этот город.
Сегодня вы мне его вернули.
Благодаря вам я снова в Блуа. Ваши двадцать офортов показывают этот город с интимной стороны — не город дворцов и церквей, а город домов.[23] С вами выходишь на улицу, входишь в старые домики, и эти обветшалые постройки, будь то деревянный дом с резьбой на улице Сен-Любен, или отель Дени-Дюпон с фонарем над винтовой лестницей, уходящей вверх косыми пролетами, или дом на улице От, или аркада с низким сводом на улице Пьер-де-Блуа, — щедро показывают готическую фантазию или изящество Ренессанса, скрашенные поэзией ветхости. Ветхость дома не мешает ему быть сокровищем. Нет ничего очаровательнее, чем пожилая женщина с умом и сердцем. Многие изящные дома, зарисованные вами, напоминают мне таких пожилых женщин. Познакомиться с ними — большая удача. А когда являешься, как я, их старым другом, то вновь увидеть их — большая радость. Сколько вещей они могут вам рассказать, и какое это восхитительное перебирание в памяти всех мелочей прошлого! Взгляните, например, на этот легкий и изящный домик на улице Орфевр; кажется, что ведешь с ним интимную беседу.
Глядя на все это изящество, чувствуешь себя счастливым. Вы даете нам возможность все узнать, — настолько ваши офорты имеют портретное сходство. Это фотографическая точность в сочетании со свободой большого искусства. Ваша улица Шемонтон — просто шедевр. Я поднялся вместе с добрыми солонскими поселянами, зарисованными вами, по большим ступеням замка. Дом со статуэтками на улице Пьер-де-Блуа можно сравнить с чудесным Домом музыкантов в Веймуте. Я узнаю все. Вот Серебряная башня, вот дом с высоким мрачным щипцом на углу улиц Виолетт и Сен-Любен, вот отель Гизов, вот отель Шеверни, вот отель Сардини со сводами, напоминающими ручки корзинок, вот отель Аллюи с изящными
