преследования мужчин, чтобы не заботиться о пище и крове, не возиться со стиркой.
Холостяк без состояния, почти равнодушный теперь к плотским утехам, он проклинал, бывало, ту жизнь, которую сам себе уготовил. Устав бороться со словами, Дюрталь в эти часы поневоле откладывал перо, заглядывал в будущее и не видел впереди ничего, кроме огорчений и тревог; тогда он искал утешения, умиротворения и доходил до того, что признавал религию единственно способной уврачевать самые мучительные раны. Однако она требовала взамен отказа от здравого смысла и такой готовности ничему больше не удивляться, что Дюрталь отступал, продолжая тем не менее думать о Церкви.
Его мысли постоянно возвращались к вере, которая, не имея под собой никакой мало-мальски «твердой почвы», расцветает тем не менее так пышно, что душа может обвиться вокруг ее прекрасных ветвей и, охваченная восторгом, подняться до неслыханных высот — вне времени, вне пространства. Кроме того, религия воздействовала на Дюрталя своим экстатическим, глубоко трогающим человека искусством, величием своих легенд, светлой наивностью святых житий.
Он не верил в Бога, но все же признавал сверхъестественное, да и как его было отрицать, если даже в теперешней жизни стоит о нем подумать, как оно проступает совсем рядом с нами, на улице, везде? Было бы чересчур просто закрыть глаза на невидимые таинственные связи, списать на случай, сам по себе, впрочем, необъяснимый, все неожиданности, все везение и невезение. Не определяют ли зачастую непредвиденные встречи всю человеческую жизнь? Что такое любовь, это непостижимое и тем не менее очевидное взаимное влечение? Да и загадка денег — разве она не обескураживает? Ведь в этом случае мы сталкиваемся с изначальным законом, естественным и жестоким, с незапамятных времен известным и управляющим жизнью. Его предписания всегда действенны и недвусмысленны. Деньги притягивают деньги, скапливаются, доставаясь, как правило, негодяям или ничтожествам. Если же в кои-то веки их накопил не злодей, не человек с низкой душонкой, они все равно не принесут пользы, их нельзя потратить на доброе дело, даже милосердные руки не способны направить их на благородные цели. Деньги словно мстят за то, что их используют не по назначению, они сами себя нейтрализуют, если не принадлежат самым последним проходимцам или самым мерзостным хамам.
Еще более удивительные вещи происходят, когда деньги в виде исключения попадают в дом бедняка; если он чист, они оскверняют его, самого целомудренного они обращают в похотливого, действуют одновременно на тело и душу, наделяют своего обладателя низменным себялюбием, отвратительной гордыней, толкают тратить богатство на одного себя, скромного они делают наглым лакеем, щедрого — скупцом. Деньги в единый миг изменяют все привычки человека, приводят в расстройство его мысли, в мгновение ока подчиняют себе самые неподатливые страсти.
Деньги наилучшим образом питают и, можно даже сказать, неусыпно пекутся о том, чтобы не оскудевали в мире сем основные человеческие грехи. Если они и позволяют своему владельцу забыться, подать милостыню, оказать услугу бедняку, то тут же возбуждают в нищем ненависть к своему благодетелю. На смену скупости выступает неблагодарность, равновесие восстанавливается, баланс сохраняется, и общее число грехов остается прежним.
Но случается поистине чудовищное, когда деньги прячутся за черной ширмой другого слова — «капитал». Тогда они уже не ограничиваются тем, что подстрекают отдельных людей, толкают их на кражи и убийства, тогда они распространяют свое влияние на все человечество. Капитал тут же основывает монополии, учреждает банки, присваивает средства существования, распоряжается жизнями, может, если захочет, тысячи людей уморить голодом.
Тем временем сам он отъедается, жирует, плодится без постороннего вмешательства в своих сейфах. Старый и Новый Свет, задыхаясь от алчности, преклоняют пред ним колени, как перед Богом.
Выходит, что либо деньги, владея душами, служат Сатане, либо их законы не поддаются истолкованию. А сколько на свете других, столь же непонятных тайн, сколько случайностей, от которых содрогнется человек думающий?
«Но раз уж приходится плутать в области таинственного, — думал Дюрталь, — не лучше ли уверовать в Пресвятую Троицу и признать божественность Христа? Тогда несложно согласиться и с “Верую, ибо нелепо”{5} святого Августина и повторить вслед за Тертуллианом, что сверхъестественное, которое можно объяснить, вовсе не сверхъестественное, и божественным оно является именно потому, что превосходит человеческое разумение. Впрочем, проще всего выбросить все это из головы», — и в который уже раз Дюрталь отступил, его душа никак не решалась совершить прыжок в пустоту, перед которой пасовал разум.
Собственно говоря, он далеко отклонился от исходной точки, от того натурализма, который так ругал Дез Эрми. Возвращаясь теперь к Грюневальду, Дюрталь говорил себе, что его «Распятие» — обостренный прообраз всего искусства. Да и стоило ли забираться так далеко, чтобы под предлогом погони за потусторонним сорваться в самый ярый католицизм. Может, для того, чтобы создать натурализм высшего порядка, единственный, способный его удовлетворить, ему достаточно быть спиритуалистом?..
Дюрталь поднялся, прошелся по своей тесной комнатушке, посмотрел на рукописи, наваленные на столе, записи о маршале де Рэ, прозванном Синей Бородой, и его лицо прояснилось.
«Все же, — подумал он почти весело, — хорошо, только когда ты дома и не зависишь от своего времени. Ах, унестись в прошлое, пережить далекую эпоху, как свою собственную, не читать даже газет, не знать, существуют ли на свете театры, — какая благодать! И прекрасно, что Синяя Борода интересует меня больше, чем обыватель сосед, чем все эти теперешние никчемные людишки вроде того официанта, который, вознамерясь жениться на деньгах, изнасиловал дочь своего хозяина, хотя сам же называл ее тетерей.
Это и еще сон», — улыбнулся он, увидев, что кот, всегда чуявший нутром, который час, глядел на него с беспокойством, напоминая о взаимных обязательствах и упрекая хозяина за до сих пор не разобранную постель. Дюрталь поправил подушки, откинул одеяло, кот вспрыгнул на кровать и, укутав лапки хвостом, примостился на своем законном месте, в ногах, в ожидании, когда уляжется хозяин, чтобы можно было утоптать себе ямку и устроиться поудобнее.
ГЛАВА II
Уже два года, как Дюрталь стал избегать общество литераторов. Книги, газетные небылицы, воспоминания, мемуары натужно старались представить эту среду эдакой вотчиной духа, а самих литераторов — как возвышеннейшее из сословий. Послушать этих краснобаев, так на их собраниях искрился ум, сверкало остроумие. Дюрталь никак не мог взять в толк, чем объяснялась живучесть подобных представлений. Сам он по опыту знал, что все литераторы сплошь либо своекорыстные мещане, либо отвратительные невежи.
Первые, заласканные, а значит, испорченные публикой, преуспевали. Жадные до славы, они, подражая богатым торговцам, услаждали себя зваными обедами, давали вечера, куда посетители допускались только во фраках, вели бесконечные разговоры о правах авторов и издателей, обсуждали театральные премьеры, сорили деньгами.
Вторые барахтались на дне — трактирные завсегдатаи, подонки общества. Ненавидя друг друга, они трубили о своих «шедеврах», славили очередного гения и, набравшись пива, откровенничали, изливая желчь.
Ничего другого просто не существовало. Как ни странно, трудно было отыскать уютный уголок, где компания художников могла бы наговориться всласть без ненужных свидетелей, какими кишат кафе и гостиные, и, не держа камня за пазухой, рассуждать только об искусстве, не отвлекаясь на женщин.
В общем, в литературном мире аристократы духа перевелись. Ни одного запоминающегося взгляда, ни одного сокровенного промелька мысли — сплошное словоблудие.
По опыту зная, что никакая дружба с хищниками, выискивающими себе добычу, невозможна, Дюрталь порвал все отношения с этими людьми, иначе бы его попросту сожрали или он сам превратился бы в подобное им животное. Ничто больше не связывало Дюрталя с собратьями по перу; он мог спорить с ними об эстетике в те времена, когда еще мирился с недостатками натурализма, со скроенными на скорую
