— Думаю, теперь ее служат, как в церкви, перед алтарем. Во всяком случае, еще в конце пятнадцатого века таким манером совершали этот обряд в Бискайе. Правда, совершал его дьявол собственной персоной. В разодранном и грязном епископском облачении он причащал кружками, вырезанными из подметок, и кричал: «Ядите, сие есть тело мое». И давал пожевать это отвратительное «тело» своей пастве, предварительно лобызавшей ему левую руку и копчик. Надеюсь, тебе не придется выказывать столь мерзкие почести твоему канонику.
Дюрталь засмеялся:
— Нет, думаю, до этого не дойдет. Но послушай, тебе не кажется, что люди, которые искренне верят в сатанинские культы и участвуют в этих обрядах, явно не в своем уме?
— Не в своем уме, говоришь? Почему? Культ дьявола не безумнее культа Бога, просто от одного исходит смрад гниения, а от другого — неземное сияние. По-твоему выходит, что все взывающие к какому- нибудь божеству — душевнобольные! Нет, приверженцы сатанизма — мистики, хотя мистицизм их дурно пахнет. Очень вероятно, что их порывы к запредельному злу совпадают с бешеными чувственными переживаниями, ведь сладострастие — лучшая питательная среда демонизма. Медицина с грехом пополам объясняет эту жажду грязи неизвестными видами невроза, и она по-своему права, ведь никто, собственно, не знает, что представляют собой психические заболевания. Ясно на самом деле лишь одно: в наш век нервы сдают при малейшем ударе — значительно быстрее, чем прежде. Вспомни хотя бы газетные отчеты о смертной казни. Из них мы узнаем, что палач ведет себя неуверенно, чуть не падает в обморок, и обезглавливает свою жертву дрожащими от страха руками. Какое убожество! Сравни только с чуждыми каких-либо сантиментов заплечных дел мастерами былых времен! Они надевали преступнику сапог из влажной кожи, которая, высыхая, с такой силой стискивала ему плоть, что у бедняги глаза лезли на лоб от боли, или вбивали в бедра клинья, ломали пальцы в специальных жомах, вырезали полосами кожу на спине, приподнимали, как фартук, кожу живота. Они четвертовали, вздергивали на дыбу, поджаривали, поливали горящим спиртом — все это с безучастным видом, спокойно и невозмутимо, и никакие крики, никакие стоны не могли вывести их из равновесия. Работенка, надо сказать, довольно утомительная, так что, сделав дело, палач и его подручные набрасывались на еду и питье, как голодные звери. Это были сангвиники с крепкими нервами, а сейчас… Но вернемся к нашим баранам… Паства каноника Докра состоит хоть и не из сумасшедших, но, бесспорно, отталкивающих и распутных людей. Понаблюдай за ними. Уверен, призывая Вельзевула, они думают о плотских утехах. Впрочем, иди смело, вряд ли кто-нибудь из этих услужающих дьяволу престарелых развратников станет подражать мученику, о котором рассказывает Иаков Ворагинский в своей истории о святом пустыннике Павле. Знаешь эту легенду?
— Нет.
— Я тебе расскажу, чтобы ты немного развеялся. В юные годы этого святого связали по рукам и ногам, положили на кровать и подослали к нему восхитительное существо, которое попыталось насильно вступить с ним в половую связь. Мучаясь от нестерпимого желания и чувствуя, что близок к падению, юноша откусил себе язык и изблевал его в лицо прекрасной соблазнительницы. «Так боль изгнала искушение», — отмечает наш славный автор.
— Признаться, я не способен на столь героический поступок. Как, ты уже уходишь?
— Да, меня ждут.
— Странные, однако, настали времена! — заметил Дюрталь, провожая приятеля. — Мистицизм пробуждается, оккультистов становится все больше в тот самый момент, когда позитивизм, казалось бы, должен торжествовать победу.
— Но так всегда бывает в конце столетия. Все колеблется, становится смутным и неопределенным. Свирепствует материализм, но тут же поднимает голову и магия. Это повторяется каждые сто лет. Взять хотя бы конец прошлого века. Рядом с рационалистами и атеистами ты увидишь Сен-Жермена, Калиостро, Сен-Мартена, Габалиса, Казота,{64} общество розенкрейцеров, сатанинские кружки. Все как сейчас. Ну ладно, прощаюсь, желаю интересно провести вечер. Удачи тебе!
«Все так, — подумал Дюрталь, захлопывая дверь, — но Калиостро и ему подобные по крайней мере были людьми по-своему талантливыми и, несомненно, обладали какими-то знаниями, теперешние же маги все как на подбор — шарлатаны и крикливые хвастуны».
ГЛАВА XIX
Трясясь в фиакре, они ехали вверх по улице Вожирар. Госпожа Шантелув, забившись в угол, молчала. Когда они проезжали мимо фонаря и свет на мгновенье освещал ее вуалетку, Дюрталь поглядывал на Гиацинту. При всей ее молчаливости она явно нервничала — казалось, ею владеет какое-то странное возбуждение. Дюрталь взял ее руку, она не сопротивлялась, но ладонь под перчаткой была как ледышка. Белокурые волосы растрепались и выглядели сухими и не такими тонкими, как обычно.
— Долго еще, дорогая?
Низким тревожным голосом Гиацинта ответила:
— Уже подъезжаем, но не надо разговаривать.
Ему прискучило молчание, эта настороженная, почти враждебная атмосфера в фиакре, и он снова уставился в окно.
Опустевшая уже улица, так плохо вымощенная, что оси экипажа на каждом шагу нещадно скрипели, и не думала кончаться. Ее едва освещали газовые рожки, расстояние между которыми увеличивалось, по мере того как они приближались к крепостной стене. «На какой безрассудный шаг я решился!» — подумал Дюрталь, смущенный холодным, замкнутым выражением на лице Гиацинты.
Наконец фиакр свернул за угол, в темный переулок, и остановился.
Гиацинта вышла из экипажа. Ожидая, пока извозчик даст ему сдачу, Дюрталь огляделся: какой-то тупик, низенькие унылые дома окаймляли ухабистую мостовую без тротуаров. Когда извозчик отъехал, Дюрталь увидел длинную высокую стену, над которой в темноте шелестели деревья. В углублении этой мрачной стены, испещренной белыми заштукатуренными трещинами и проломами, располагалась маленькая дверца с окошком. Внезапно чуть поодаль в одном из домов с давно не мытой витриной зажегся свет, и какой-то человек в черном фартуке, как у виноторговца, явно привлеченный стуком колес, высунулся из лавки и сплюнул на порог.
— Здесь, — хрипло прошептала госпожа Шантелув.
Она позвонила, и окошко открылось. Гиацинта приподняла вуалетку, свет от фонаря ударил ей в лицо. Дверь бесшумно отворилась, и они вошли в сад.
— Здравствуйте, госпожа Шантелув.
— Здравствуйте, Мари. Они в часовне?
— Да, хотите, я вас провожу?
— Нет, спасибо.
Женщина с фонарем окинула Дюрталя внимательным взглядом. Он заметил под капором вьющиеся пряди седых волос, падавшие на старое морщинистое лицо. Однако рассмотреть его как следует Дюрталь не успел — старуха быстро пошла вдоль стены обратно в домик, служивший чем-то вроде будки привратника.
Дюрталь последовал за Гиацинтой, которая двинулась по темным, пахнущим самшитом аллеям к крыльцу какого-то здания. Она вела себя уверенно, словно в собственном доме, — без стука открывала двери, даже каблуки ее стучали по плитам как-то по-хозяйски. Когда они пересекли переднюю, Гиацинта предупредила:
— Осторожно, тут три ступеньки.
Они вышли во двор и остановились перед старинным фасадом. Гиацинта позвонила. Дверь открыл небольшого роста мужчина, который, пропуская их, певучим жеманным голосом справился у Гиацинты, как дела. Поздоровавшись с ним, она прошла вперед, и перед Дюрталем возникло помятое лицо, водянистые, тусклые глаза, нарумяненные щеки, накрашенные губы — уж не в притон ли содомитов он угодил?
