— Посмотри, Расим, на эти зелёные огоньки. То, что в медресе называют учением и светом, как раз похоже на их неясное мерцание... И мерцание-то это освещает всего лишь могилы, от которых в душе человека просыпается только тоска и отчаяние. Куда бы ни упали отблески этого мерцающего света, они меняют цвет и форму окружающих предметов, придавая им очертания страшные и фантастические. Да, всего лишь мерцание!.. Настолько слабое, что в нескольких шагах уже опять ночь... Веками мы жили во мраке зелёной ночи, называя его светом. А я назову светом только тот, который, подобно солнцу, что взойдёт через несколько часов, зальёт вселенную ослепительным, драгоценным сиянием,— всюду, везде, каждый уголок...
И день, рождённый с восходом солнца, положит конец зелёной ночи. Этот день принесём мы... Из грязных, мрачных развалин здания, что называем мы новой школой...
Молодой учитель, улыбаясь сквозь сладкую дрёму, пробормотал в ответ на страстные речи друга:
— Всё очень хорошо, но если мы будем бодрствовать всю ночь, завтра, я думаю, эти развалины не в состоянии будут как следует исполнить обязанности новой школы.
Шахин-эфенди ничего не ответил. Он улыбался ослепительному сиянию, о котором только что говорил, и медленно погружался в сон...
Школа Эмирдэдэ была самой большой казённой школой в округе — около трёхсот учеников и восемь учителей.
Прошло уже месяца полтора, как Шахин-эфенди приступил к работе. Новый старший учитель долго присматривался к порядкам в школе, к своим коллегам, наконец, у него сложилось определённое мнение о них.
«Из восьми учителей,— решил Шахин про себя,— один заслуживает полного доверия, на него можно положиться. У двоих в голове путаница, но это честные и способные ребята; их легко привлечь на свою сторону, и если я постараюсь, очень скоро они станут превосходными учителями начальной школы. Один, кажется, бездарен, не поймёшь, плох он или хорош? Пока от него больше вреда, ибо находится он под влиянием софт. Впрочем, судя по его характеру, куда его потянут, туда он и пойдёт. Это уже сейчас видно. Порядочного человека из него сделать трудно, но если направлять и держать в узде, то он будет служить нашим целям. Остальные четверо, судя по всему, личности вредные и беспокойные. Значит, четыре союзника на четыре противника... Если же считать и меня, то большинство на нашей стороне... Во всяком случае, такая расстановка сил обнадёживает... Ну, а что касается учеников, то если из трёхсот детей каждый год воспитывать человек десять в том духе, как я себе мыслю, то за восемь - десять лет мы вырастим целое поколение. Эти люди, надеюсь, сумеют сказать своё слово в Сарыова, по праву и по справедливости они заставят отступить Зюхтю-эфенди...»
Шахина-зфенди больше всего волновал и беспокоил вопрос о школьном здании. И правда, дом пришёл в полную негодность. Чинили крышу с одной стороны, на следующий день она протекала с другой. Лестницы и стены еле держались на подпорках. В течение двух лет на ремонт истратили столько денег, что на них, наверно, можно было построить новое здание. Тем более что вакуфное управление отвело для отдела народного образования вполне подходящий участок земли.
Считая своей главной задачей постройку нового школьного здания, Шахин-эфенди развернул бурную деятельность. С утра до вечера он бегал по разным инстанциям: сегодня бил челом начальнику округа, завтра обращался к ответственному секретарю местного отделения партии «Единение и прогресс», послезавтра шёл с ходатайством к Зюхтю-эфенди. Шахин прекрасно понимал, что силой доброго дела не сделаешь, и к каждому замку старался подобрать свой ключ.
«Ходжи умели действовать скрыто,— рассуждал Шахин,— знали силу уговоров и просьб, поэтому они вершили судьбами людей и чувствовали себя хозяевами даже тогда, когда терпели поражение и сила, казалось, ускользала из их рук. Значит, в борьбе, которую я начал против них, я должен действовать тем же оружием. И коль я, к примеру, немного польщу Зюхтю-эфенди, в этом нет ничего предосудительного. А если нам удастся уговорить Зюхтю-эфенди и построить его руками новую крепость, из которой мы потом откроем огонь по его же позициям,— о, это уже будет настоящее достижение...»
В первые месяцы своего пребывания в Сарыова Шахин-эфенди сделал ещё одно важное открытие. Он понял, что за птица тот самый невзрачный и тщедушный софта, с которым познакомился в кабинете заведующего отделом народного образования в первый день приезда. Этого софту, именуемого Хафызом Эйюбом, можно было часто видеть то в коляске начальника округа, то рядом с ответственным секретарем, то в городской управе. Он был вхож во все теккэ, во все медресе, в дома местных богачей, и везде его встречали с одинаковым уважением.
Ещё в кабинете заведующего отделом народного образования, по тому, как Хафыз Эйюб вёл себя, как он сидел, разговаривал, Шахин почувствовал, что перед ним человек влиятельный.
Конечно, он не мог сразу предположить, насколько велико влияние этого софты, но стал приглядываться к нему, изучать... Он сопоставил всё то, что узнал, услышал и увидел, и, в конце концов, пришёл к выводу: вот он — злой дух, тайный правитель города. Именно он руководит словесными битвами между богословами и ходжами, приверженцами нового и защитниками старого. И если недовольство консерваторов и реакционеров никогда не выливается в открытое восстание, а время от времени переходит в смутный, однако достаточно грозный ропот — это его заслуга. И то, что на горячую голову ответственного секретаря иногда вдруг обрушиваются неизвестно откуда взявшиеся неприятности и ему начинают мерещиться кошмары, и то, что власти и городская управа неустанно трудятся на благо Сарыова, но только, подобно пароходному колесу на холостом ходу, ничего не могут провернуть,— всё дела его рук... Это он открыл и теперь всячески поддерживает дервиша Урфи-дэдэ, который обитает отшельником в жалкой лачуге на главном кладбище, пребывая на положении святого, ещё не успевшего помереть... Упорно говорят, что этого пустынника посещают видения, и рассказы о них наводят теперь ужас на жителей городка...
А совсем недавно в Сарыова случилось очередное происшествие: сын одного горожанина, человека влиятельного и зубастого, и воспитанник медресе поссорились из-за какого-то пустяка, и молодой человек ударил софту нагайкой по голове. Учащиеся медресе и богословы сочли такой поступок величайшим оскорблением носителей чалмы и устроили шумную демонстрацию перед резиденцией мутасаррифа. Они требовали самого сурового наказания для виновника, чтобы этот акт послужил уроком для сверстников злоумышленника.
Начальник округа выслушал представителей софт и заявил им, что никакого специального процесса он, конечно, устраивать не будет, но молодого человека накажут по существующим законам. Такой ответ совершенно не удовлетворил учащихся медресе. Оглашая улицы громкими воплями: «Аллах велик!» — и распевая религиозные гимны, они направились к зданию партийного центра.
Мюдеррис Зюхтю-эфенди патетически произнёс с балкона проповедь. Волнение демонстрантов как будто несколько улеглось, но тут, как на грех, выступил ответственный секретарь, и его речь испортила всё дело.
Джабир-бей как всегда начал говорить о жестокостях, которые творят жители Балкан над правоверными. Он опять рассказывал, как отрезали руки, ноги, носы и губы у мужчин, груди у женщин, потрошили животы беременным и жарили на огне младенцев. Потом он стал кричать, что всему виной неурядицы и раздоры, царящие среда мусульман.
— Тот, кто напал на нашего брата — софту, тоже наш единоверец, и, хотя он носит феску, а не чалму, у него тоже мусульманская голова... Мусульманство — не только в чалме! Почему вы не гневаетесь, когда бьют ходжу по голове? Почему вы сердитесь, когда софту ударили по чалме?..
Мюдеррис Зюхтю-эфенди сильно дёрнул Джабир-бея за рукав, да тот и сам понял, что допустил ошибку. Но, увы, стрела уже вылетела из лука...
В толпе опять началось волнение. Несколько самых горячих софт что-то закричали в знак протеста, но главари демонстрации заставили их замолчать. Они побоялись, что насилие, совершённое в запальчивости над ответственным секретарём партии, может вызвать повторение грозы тридцать первого марта.
