Впервые за три дня я уснул крепким сном, успокоенный, полный надежд.
Глава двадцать пятая
Мне повезло, - за это я должен благодарить случай.
В день суда погода испортилась. Подул холодный северный ветер. Начавшийся накануне снегопад перешёл в настоящую снежную бурю.
В коридоре суда было темно и пусто, как на улице. В зале - никого, кроме нескольких судейских чиновников и вызванных по моему делу свидетелей.
Джеляль нервничал.
- Иффет, - сказал он, отведя меня в сторону, - это самый ответственный, решающий момент в твоей жизни. Я буду защищать тебя как твой адвокат и как твой друг. Скажу тебе всю правду. Твоё будущее зависит от решения, которое вынесет сегодня этот суд. Он наложит на тебя страшное клеймо. Отныне ты будешь для всех вором. Пойми меня; ты беден, и твоё существование зависит от уважения и доверия к тебе людей. Видишь, я говорю тебе, ничего не скрывая.
Я крепко пожал руку друга, - она чуть дрожала у него.
- Другого выхода нет, Джеляль, и я уже ничего не могу сделать. Заявить суду, что я не вор и забрался ночью в этот дом, чтобы не грабить, а, ну, в общем, совсем с другой целью? Ты сам понимаешь, что поступить иначе я не могу. Ничего не поделаешь. Будь что будет!
Я старался успокоить и подбодрить его, словно не я, а он должен был сейчас сесть на скамью подсудимых.
В зале царил полумрак. Старик судья сидел, кутаясь в своё пальто на тёплой подкладке. Он с трудом сдерживал кашель и бесстрастным, едва слышным голосом задавал мне вопросы.
Мои ответы были коротки и ясны. Судебное разбирательство длилось очень недолго. Казалось, всем не терпелось побыстрее покинуть этот холодный мрачный зал.
Прокурор потребовал лишить меня свободы и заключить в тюрьму. Джеляль произнёс в мою защиту длинную речь.
Затем суд 'за проникновение ночью в чужой дом и кражу со взломом' присудил меня к шести месяцам тюремного заключения.
Джеляль был вне себя, стал уговаривать меня подать кассацию.
- Напрасно стараешься, дружище, - сказал я ему. - Ничего, кроме мук и страданий, жалоба не даст. Лучше, если всё это скорее кончится.
Не проронив больше ни слова, мы медленно пошли по коридору. Около лестницы, прислонившись к стене и обхватив руками голову, стоял старик.
Джеляль застыл как вкопанный; я невольно закрыл лицо рукой, - перед нами был Махмуд-эфенди. Его старенькое платье промокло от растаявшего снега, по седой бороде катились слёзы. Он подошёл, протянул дрожащие руки и заключил меня в объятья.
- Как же так, Иффет? - прошептал он. - Ах, сынок, сынок! - и захлебнулся слезами.
Только тогда я понял, как низко пал. Только что я считал себя героем, душа моя трепетала от восторга. Теперь мне было стыдно смотреть в лицо своему старому учителю, я готов был провалиться сквозь землю.
Мы постояли около лестницы с Махмуд-эфенди несколько минут, так и не сказав друг другу ни слова.
Прощаясь, старик снова обнял меня, потом надел на голову мокрый капюшон и, с трудом переставляя ноги, стал спускаться по лестнице.
- Ты очень бледен, Иффет, - сказал Джеляль. Я попытался улыбнуться.
- Это был самый тяжёлый удар, - ответил я.
Глава двадцать шестая
Когда меня привели в тюрьму, там шёл ремонт. Часть заключённых спала вповалку прямо в коридорах, точно овцы в загоне. Оказалось, что и в тюрьме протекция имеет силу. Джелялю удалось устроить меня в комнатушку надзирателя, которая была предоставлена во временное распоряжение наиболее 'уважаемых' арестантов.
Одним из моих новых товарищей оказался налоговый Инспектор, сидевший за растрату. Другим - бойкий старикашка с седой бородкой, распутник и бабник; он пробрался в дом к соседке-вдовушке и пугал её револьвером. Третий был бывший писарь из кадастрового управления, Васыф-эфенди, ему дали восемь месяцев за то, что он избил начальника своей канцелярии. Четвёртый называл себя политическим.
Налоговый инспектор, родом из Румелии[19], был одним из тех весельчаков, которые и в несчастье не теряют чувства юмора. Он первый меня приветствовал:
- Добро пожаловать! Да забудутся беды твои, брат мой! Сколько?
Я не сразу понял, что значит 'сколько'. Он объяснил:
- Я спрашиваю, сколько вам дали?
- Шесть месяцев, эфенди, - ответил я. Налоговый инспектор обернулся к писарю кадастрового управления:
- Смотри, Васыф-эфенди, значит, к лету, ко дню Хызыр-Ильяса [20] все вместе выйдем. Теперь нас уже трое. Может, ещё одного подыщем. Сложимся по нескольку лир, купим барашка, возьмём лодку и махнём за город, в Кяытхане. Я прихвачу свой звонкострунный уд. А ещё мы возьмём с собой водки-ракы и закатим пир на весь мир. И пойдёт такое веселье, только держись! Конечно, и за 'папашу' не забудем выпить.
Под 'папашей' он имел в виду старика бабника: ему предстояло сидеть дольше, чем другим.
- Ради Аллаха, перестань нести околесицу, - огрызнулся старик. - Ещё не раз сюда вернёшься!
- А мы выпьем понемногу, чтоб головы не терять. Не то опять натворим чего-нибудь и, не приведи господь, в тот же вечер загремим.
Васыф-эфенди спросил, за что меня посадили.
- За воровство, эфенди, - не стесняясь, ответил я. Писарь пристально посмотрел мне в глаза.
- Оклеветали, конечно!
- Нет. К сожалению, правда, эфенди. Налоговый инспектор расхохотался.
- Вот это да! Говоришь, братец, как пред Богом. Люблю прямодушных.
С кем не бывает. Случилось несчастье. Попал в беду. В конце концов, не убьют же за это. Только вот и так бывает: один упрёт мешок, а потом наговорит с три короба, - и всё шито-крыто. А ты на какие-нибудь пять курушей[21] позаришься, и заткнут тебя вот в такую дыру.
- Говоришь: правду люблю, - а сам чего нам тут врал? - подколол его старикашка.
Инспектор вдруг сделался серьёзным и склонил голову, будто и впрямь находился перед судом.
- Ей-ей, папаша, ничего не врал. Взял я сумку с деньгами, иду. Вдруг дождь начался, а я феску только отгладил. Нет, думаю, дай-ка сяду в трамвай. Прыгнул в трамвай. Стою на задней площадке, а около меня какой-то тип трётся. Оттеснил он меня плечом, а потом как дёрнет из рук сумку, прыгнул и бежать. - И он стал, словно на сцене в театре, изображать во всех подробностях, как его грабили.
'Папаша' не выдержал, вскочил и швырнул феску об пол.
- Вы только его послушайте! - завопил он и саркастически рассмеялся. - Так тебе и поверили. Поди промотал денежки. - Старик даже присвистнул. - Нет, ты скажи нам лучше по-честному. Если с красоткой их прогулял, - туда им и дорога. А если, как последний болван, в карты продул, - нет тебе прощения!.
Инспектор, стараясь замять разговор, перешёл в наступление и поднял 'папашу' на смех.
- А ты знаешь, - обратился он ко мне, - что натворил этот старикашка? Не постеснялся своих седин и
