Вымотал его этот допрос, как никогда в жизни, вымотал. Ну и что ему теперь с ним делать? Забирать с собой на корабль, на Землю? А смысл?
«Действуй, как совесть велит» – отозвалось второе я.
Совесть велит… А совесть-то велит убить гниду принародно. А еще велит обещание, ему данное, выполнить. Вот такая странная это штука, его офицерская совесть.
«Старею. Или сломался… – вдруг подумал особист. – Раньше бы и не стал думать, шлепнул – и все дела. Нельзя эту нелюдь живой оставлять, никак же нельзя! Она еще много дерьма наделает. Но и убивать тоже нельзя. Стыдно будет, если оскотинишься. Чем тогда от него отличаться будешь, а, майор? Самое смешное, что никто и не узнает о данном ублюдку обещании. А подкорректировать сделанную наручным коммом запись – дело пары минут. А память? А совесть? Вон он, корректор совести и памяти твоей, в кабинете сидит. Сидит и ждет, когда его…».
– Васильевых! – зайдя в кабинет, обратился он к капитану. – Отведи этого в подвал и проследи, чтобы молчал. Как только начнет говорить, можешь зубы выбить. Все. Без наркоза.
– Подождите, я же… вы же мне…
– Молчать, – буркнул капитан, пихая ученого в спину. – Пошел вперед. Вякнешь – зубы высажу, как тащ майор велел.
Харченко подошел к окну, постоял пару минут, покачиваясь с пятки на носок и бесцельно глядя наружу, затем неторопливо спустился во двор. Молчаливо походил среди редких воронок и оставленных плазмой проплешин, хрустящих под подошвами корочкой остекленевшей почвы. Перебросился парой фраз с одним из офицеров, стерегущим работающих в руинах пленных. Зашел к освобожденным пленникам, посмотрел на их лица – бесчувственные, отупелые, равнодушные ко всему. Прав батюшка, не люди, а чистые зомби…
В голове билось:
«Действуй, как совесть велит».
И еще кое-что, из недавно услышанного:
«Какое может быть сочувствие по отношению к низшим существам?»
«Увы, человечество не оправдало наших ожиданий…».
«Разве вы не хотите вести избранных к светлому будущему?»
«Вы – прекрасный экземпляр… прирожденный лидер…».
«…к низшим существам…».
«…прекрасный экземпляр…».
Плюнув, Харченко круто развернулся и почти бегом двинулся в подвал.
Отправив караулящего пленного капитана наверх, майор дождался, пока стихнут шаги на лестнице и лишь затем отомкнул дверь и вошел.
Зим, облаченный в мешковатый рабочий комбинезон, сидел, скрючившись, в углу.
– Фил Зим! Встаньте!
Тот немедленно встал, заискивающе улыбаясь.
– Лицом к стене!
Фил послушно повернулся к серой стене комнаты.
Кобура была расстегнута еще в коридоре, и для того, чтобы достать пистолет, понадобилось пару секунд.
– Именем Союза Советских Социалистических Республик… – зазвучала чеканная формула.
В последний момент Фил Зим все понял, попытался обернуться, но не успел.
Гулкий хлопок выстрела не услышал никто.
Харченко прислонился спиной к стене и медленно сполз на бетонный пол. Зачем-то заглянул в дуло пистолета. Бездонный черный зрачок пах порохом и смертью. На лбу выступили крупные капли пота.
А Сергей сидел и нюхал ствол пистолета. Просто сидел и нюхал…
Затем он встал, убрал оружие в кобуру и быстрыми шагами вышел во двор, напевая про себя:
На странное выражение его лица никто не обращал внимания. Не до него сегодня было бойцам корпуса и офицерам батальона. У каждого на войне – своя работа. И лишь Крупенников, когда они случайно столкнулись, спросил тихонечко:
– Серег, все нормально?
Харченко только отмахнулся, на ходу сообщив, что скоро к нему зайдет. И пошел дальше. Улыбаясь. Подшучивая. Ругаясь.
Наконец остановился, найдя того, кого искал.
– Батюшка!
– Ась? – обернулся на ходу священник, притормаживая.
– Минутка есть? – сглотнул тяжелый ком особист.
– А срочно? У меня ж то раненые, то вон освобожденные наши… Возни с ними, с бедолагами, о-го-го…
– Ну, возись, возись… – Харченко тяжело вздохнул и направился в обратную сторону. Солнце светило ему в глаза, заставляя их слезиться, и отчего-то было трудно дышать.
Отец Евгений, прищурившись, озабоченно посмотрел вслед майору. Отдал пару коротких указаний санитарам и добровольцам-помощникам и быстрым шагом двинулся вслед за особистом.
– Вы что-то хотели мне сказать, товарищ майор?
– Скажи мне, батюшка… Ваш Бог прощает убийство?
– Смотря кому, – внезапно посерьезнел священник
– Я только что человека убил, батюшка. Просто так. Не в бою, а потому что ненавидел. От ненависти и убил. Безоружного убил. И оправдать себя пытался, мол, опасный он. Для всех опасный. И, мол, я таким образом других спасу. А ведь, если по совести говорить, я его… Эх, да ладно, простите…
Харченко махнул рукой и зашагал.
– А ну, стой! – неожиданно рявкнул священник
Харченко остановился как вкопанный.
Отец Евгений подошел к нему:
– Устал ты, Сережа. От войны устал. Вот войну свою закончишь – отдохнешь. А Господь… Простит тебя Господь. Он всех прощает…
– И даже этих? – горько кивнул на почерневшие проемы окон Харченко.
– Тех, кто себя совестью казнит, Он прощает. Человек себе судия, не Бог. Чем более жестоко наказание себе – тем Бог милосерднее.
Харченко молчал, глядя в небо.
– Возвращайся, Сережа. Дело свое доделаешь – и возвращайся. И Виталия с собой бери.
– Куда возвращаться? – не понял майор.
– А вот посмотри на этих, – отец Евгений кивнул в сторону освобожденных людей, уже разбитых на группы. – Ну, куда им лететь? Одна обуза. Оставим здесь, и я с ними останусь. Вы когда на Землю вернетесь, пришлите сюда транспорт с этими… Воцерковленными. Теми, что мы в Вятке спасли. Вот и заживем тут, без Автарков и экспериментов.
– Они же невменяемые! – удивился особист. – Как ты тут с ними?
– После таких страданий да ужасов будешь ли в уме здравом? Да ты не бойся, Сережа, терпение и труд – они все перетрут. Уж как-нибудь справлюсь. За неделю, поди, управитесь на Земле-то?
– Управимся, конечно. Другого выхода нет, – опять вздохнул Харченко.
– Ну, тогда беги, сынок. Беги – и возвращайся.
И отец Евгений побежал к своим подопечным.
– Батюшка!
– Ась? – остановился священник
– Спасибо, батюшка! – неожиданно для самого себя поклонился Харченко.
– И тебе спасибо, что ко мне пришел, это ты правильно сделал. А теперь – иди! Быстрее уйдете, быстрее и вернетесь…
