сопротивлению»[296].
Советская сторона высоко оценивала успешное осуществление операции «Оверлорд».
После высадки в Нормандии Сталин поздравил союзников с открытием второго фронта. «Очевидно, – сообщал он, – десантная операция, осуществленная в грандиозных масштабах, завершилась успешно». Сталин подчеркнул, что «Ла-Манш не удалось форсировать ни Наполеону, ни Гитлеру… Только наши союзники смогли успешно реализовать грандиозные планы форсирования пролива. История отметит это как величайшее достижение…»[297].
До победы было еще далеко, но ход развития событий настоятельно требовал определить личное отношение главнокомандующего к судьбе противника. Эйзенхауэр был настроен в то время весьма решительно. «Он высказывался за «уничтожение» германского генерального штаба численностью в 3 500 человек и предлагал «ликвидировать» всех членов нацистской партии… (высокого ранга. – Р. И.) и всех гестаповцев»[298].
Со временем точка зрения Эйзенхауэра по ряду политических проблем войны претерпела существенные изменения. В конце 1964 г. он заявил, например, в одном из своих интервью, что принятие принципа безоговорочной капитуляции в 1943 г. было ошибкой, так как оно «будто бы вынудило Германию воевать дальше»[299].
В день начала операции «Оверлорд» в Вест-Пойнте состоялся выпуск курса, на котором учился Джон Эйзенхауэр. Мэми приехала, чтобы участвовать в этой торжественной церемонии. Утром ее разбудил телефонный звонок корреспондента газеты «Нью-Йорк пост», который обязательно хотел узнать мнение супруги Эйзенхауэра о начавшемся вторжении союзников в Европу. «Вторжении? – закричала она. – Мое мнение? Почему никто мне не сказал об этом?»[300].
Лейтенант Джон Эйзенхауэр по инициативе генерала Маршалла получил нечто вроде подарка ко дню окончания академии. Положенный ему месяц отпуска он мог провести во Франции с отцом. Поездка в Европу предпринималась в условиях глубокой тайны[301].
В первые же дни высадки во Франции возникли острые политические проблемы. «Сражающаяся Франция» и в первую очередь коммунисты, «партия расстрелянных», понесшая огромные потери в борьбе с оккупантами, по праву считали, что западные союзники должны учитывать национальные интересы их родины. Вся острота этой проблемы нашла свое отражение в сложных отношениях, установившихся между де Голлем и англо-американскими союзниками.
Антипатия Рузвельта и Черчилля к генералу де Голлю не имела чисто личностный характер. Лидер «Сражающейся Франции» жестко отстаивал интересы своей страны, что вело к резкому обострению его отношений и с Рузвельтом, и с Черчиллем. Отношения между де Голлем и руководителями Англии и США неуклонно обострялись. 14 сентября 1942 г., в канун высадки союзников в Северной Африке Черчилль информировал Рузвельта: «Я согласен с Вами в том, что де Голль будет вызывать раздражение и его не следует допускать туда (в Северную Африку. – Р. И.)»[302]. В июне 1943 г. Рузвельт сообщал Черчиллю: «Я сыт по горло де Голлем… я абсолютно уверен, что он нанес и продолжает наносить ущерб нашим военным усилиям и представляет для нас большую угрозу… он при первой возможности обманет и нас, и вас. Я согласен с Вами, что настало время, когда мы должны порвать с ним…» Эйзенхауэр не мог игнорировать негативное отношение Рузвельта и Черчилля к де Голлю. Показательно, что лидер «Сражающейся Франции» «оставался в полном неведении относительно планов генерала Эйзенхауэра, связанных с предстоящим вторжением в Европу» [303].
Если в Северной Африке Эйзенхауэру пришлось столкнуться с серьезными политическими проблемами, то во время высадки на территории самой Франции эти проблемы, их сложность возросли во много раз. Дуайт был прав, когда предвидел неизбежность усиления влияния де Голля и необходимость учитывать это в отношениях с ним.
18 июня 1940 г., после национальной катастрофы Франции, мало кому известный тогда бригадный генерал де Голль заявил, выступая по английскому радио: «Франция проиграла сражение, но не войну»[304]. И вот теперь наступил час решающей битвы за интересы Франции. К моменту высадки союзников в Нормандии де Голль во Франции стал уже общепризнанным национальным лидером. Но в Вашингтоне и Лондоне влиятельные политические круги продолжали рассматривать его чуть ли не как одного из многих бригадных генералов, и не больше.
Это не могло не наложить свой отпечаток на взаимоотношения между де Голлем и англо- американским верховным командованием. За несколько дней до начала операции «Оверлорд» де Голль прибыл в Лондон из Алжира, где находился Французский комитет национального освобождения. Политические деятели в США и Англии дискутировали по вопросу, можно ли считать этот Комитет временным правительством Франции. Но бесспорно было одно: это была реальная политическая сила, игнорирование которой могло привести к очень серьезным осложнениям во взаимоотношениях между западными союзниками.
В операции «Оверлорд» основная часть живой силы и военной техники была американской. И точно так же, как в Северной Африке, Рузвельт считал, что главную роль при решении всех важнейших вопросов в освобождаемых странах, в первую очередь во Франции, должен был играть Эйзенхауэр. Чтобы у Черчилля на этот счет не было никаких сомнений, Рузвельт 29 февраля 1944 г. информировал британского премьер-министра, что все инструкции Эйзенхауэру он «составил заново, имея в виду возложить на главнокомандующего единоличную ответственность за операцию «Оверлорд» и за поддержание законности, порядка и разумного правосудия в первые несколько месяцев после того, как мы окажемся во Франции»[305].
И опять так же, как в Северной Африке, подобный расклад ответственности сталкивал Эйзенхауэра с Черчиллем и де Голлем. Но с учетом того, что «Оверлорд» по своему значению несравненно превосходил операцию «Факел», степень противоречий между Эйзенхауэром и Черчиллем, и особенно противоречий с де Голлем, резко возрастала.
По прибытии де Голля в Лондон начальник штаба Эйзенхауэра Бэделл Смит вручил ему текст декларации, с которой Эйзенхауэр собирался обратиться к оккупированным народам Европы, в том числе и к французскому народу. Смит предложил французскому лидеру внести в документ исправления и дополнения, которые тот счел бы необходимыми. Де Голль работал над текстом всю ночь и фактически переписал его заново. Но утром ему сообщили, что правку принять невозможно, потому что листовки с декларацией Эйзенхауэра уже отпечатаны. Де Голлю предложили выступить по радио со своим собственным заявлением уже после того, как эти листовки будут сброшены над территорией Франции.
Взбешенный французский руководитель заявил: «Я не могу последовать за Эйзенхауэром» – и немедленно покинул штаб союзников. Что имел в виду де Голль? Что он не может выступить по радио после Эйзенхауэра? Или что он не мог следовать его политическому курсу в целом? И Эйзенхауэр, и Черчилль понимали, что если де Голль не обратится с воззванием к французскому народу, то политические и военные последствия этого шага будут очень тяжелыми. 5 июня британский кабинет министров заседал всю середину дня и вечер, обсуждая создавшуюся ситуацию. Де Голль выступил по радио с обращением к французам, призвав их всемерно поддержать западных союзников, но недвусмысленно заявил, что суверенные права на территории Франции будут принадлежать возглавляемому им правительству. И де Голль последовательно претворял в жизнь этот курс, что приводило к целому ряду серьезных столкновений между ним и союзным главнокомандующим. Вновь, как и в Северной Африке, Эйзенхауэр получил неопровержимые свидетельства того, что политические проблемы бывают нередко во много раз сложнее, чем военные.
Его биографы отмечают, что при решении политических, военных и экономических проблем во Франции он проявил выдержку и политический такт[306]. Однако надо со всей определенностью отметить, что западные союзники и французское эмигрантское руководство всемерно сдерживали вооруженную борьбу сил французского Сопротивления, особенно тех его отрядов, которыми руководили коммунисты. Эйзенхауэр, например, рекомендовал французам избегать восстаний, которые, по его мнению, приведут якобы к «бесполезным жертвам»[307] .
Главнокомандующий резко отрицательно относился к коммунистам – самым активным участникам движения Сопротивления. Он утверждал в своих мемуарах, что «в значительной части подпольного
