— Пошел отседова, — тихо сказал Демидов, с трудом разжав тяжелые сухие губы. Одной рукой схватил сумку со стола и швырнул на колени Макшеева.
Макшеев нервно дернулся, чуть не свалился на пол. Удержаться ему помогло, казалось, то обстоятельство, что он обеими руками цепко ухватился за сумку.
— Ты… чего, Павел? — прохрипел он. — Не берешь, что ли?
— Во-он!
И Павел, дергаясь лицом, подскочил к Макшееву, схватил его за шиворот, сильно толкнул к двери. Но вгорячах, видно, не рассчитал направление толчка, попал Макшеевым не в дверь, а в косяк. Тот, не выпуская сумки из рук, обернулся стремительно, угрожающе, а заговорил голосом неожиданно униженным и просящим:
— Я же хотел, Павел, как лучше… по-человечески… Ты пойми…
Эти слова разъярили Демидова окончательно.
— Т-ты! — замычал он сквозь крепко стиснутые зубы, ринулся к порогу, ногой ударил в дверь, точно хотел разнести ее в щепки. — Т-ты-ы!
И, опять схватив Макшеева за шиворот, поволок его из комнаты, как щенка.
… Случайно оказавшиеся в тот час на приречной улице колхозный тракторист Ленька и дочка конюха Артамона Клавка с изумлением глядели, как бывший лесник Демидов тащит куда-то за шиворот упирающегося Макшеева.
Они слышали, как Макшеев все время выкрикивал умоляюще одно и то же:
— Павел!.. Пашка!..
И как Демидов на каждый макшеевский вскрик отвечал:
— Я понял! Понял я…
— Топить, что ли, ведешь его? — вежливо поинтересовался Ленька, когда Демидов с Макшеевым поравнялись.
— Они же пьяные, Лень! — воскликнула Клавка испуганно.
Эти голоса будто привели Демидова в чувство, он остановился, не выпуская, однако, воротника Макшеева из цепкого кулака. Потом сильно отшвырнул своего врага прочь:
— Оно и утопить нелишне бы…
И, шумно дыша, принялся вытирать ладони об одежду.
А Макшеев, отлетев на несколько шагов, обернулся и встал как-то странно, на раскоряченных и чуть согнутых ногах. Одной рукой он обтер мокрое лицо, а другой покрепче и поудобнее взял сумку за потрескавшиеся кожаные ремни, будто намеревался подскочить к Демидову и размозжить ему этой сумкой голову.
— Значит, так… значит, так — не берешь?
— Отнеси Марьке… Она за это каждый час рискует, всю кровь отдает.
— Последний раз спрашиваю?! — взвизгнул вдруг Макшеев.
Демидов, уже успокоенный, усмехнулся:
— Высохнете ведь после с Марькой на усух, как полынные стебли… Жалко на вас глядеть мне будет.
— Высохнем?! Тогда… глядн! — выкрикнул Макшеев, сверкая глазами, и побежал к реке.
Улица проходила по самому берегу Оби. В пяти метрах начинался довольно крутой глиняный откос, затем, до самой воды, шла неширокая песчаная полоса. Макшеев торопливо скатился с откоса, разбрызгивая ногами песок, побежал дальше. У воды остановился, обернулся, прокричал еще раз снизу:
— Тогда — гляди, сволочь!
И, размахнувшись, швырнул сумку с деньгами в реку,
— Ой! — воскликнула Клавка. — Чегой-то он?!
Голос Клавки еще не умолк, когда сумка, описав крутую дугу, как черная неуклюжая птица упала в реку. Течение сразу поволокло ее, отбивая все дальше и дальше от берега.
Едва сумка плюхнулась в воду, Макшеев сорвался с места и, будто намереваясь кинуться за ней в реку, торопливо сделал несколько шагов вниз по течению. Но потом замедлил шаги, остановился…
Сумка, чернея на светло-желтой воде, уплывала все дальше. Молча смотрели на нее Ленька- тракторист, Клавка, Демидов… Молча смотрел и Макшеев. Он стоял сутулясь, безвольно опустив вниз руки, спиной к деревне и к людям…
Когда черное пятно на воде исчезло — то ли сумка потонула, то ли просто уплыла из виду, Макшеев сел на песок, низко уронил голову.
— Да что… что это он сделал?! — опять воскликнула Клавка. — Что в сумке-то было?
— Ничего там не было, — ответил Демидов.
При этих словах Ленька-тракторист, давно стригущий посерьезневшими глазами то Макшеева, то Демидова, явно пытаясь разгадать, что же произошло между этими людьми, и, может быть, догадываясь даже о чем-то, еще раз сквозь прищуренные веки пристально поглядел на Демидова и повернулся к Клавке:
— Ну, пойдем отсюда, — и взял девушку за руку.
— Дурак! Вот дурак! — проговорила Клавка осуждающе в сторону Макшеева. — Сумка была ведь почти новая, кожаная. Рублей двадцать, однако, стоит.
— Ага… Сумку жалко, — сказал Демидов.
13
Опять зарядили дожди над дубровинской тайгой, лес стоял мокрый и унылый. Катила и катила Обь бесконечные и бесшумные волны, но, если поднимался ветер, река вскипала от злости и, раскачавшись, била и била в каменистые берега всей своей тяжестью.
За остаток лета и за всю осень Демидов не видел Макшеева ни разу. Тот будто сквозь землю провалился.
Жена его, Мария, тоже начала вдруг сохнуть, как и сам Макшеев, стареть прямо на виду. Щеки ее поблекли и смялись, за прилавком она стояла растрепанная, с вечно распухшими глазами, — видно, она часто и много плакала.
— Взяла бы ты себя в руки, Марька, — сказал ей однажды Демидов. — Смотреть на тебя тошно.
— Что ты сделал, паразит такой, с Денисом моим?! Что сделал! — истерично закричала она.
Павел торопливо ушел из магазина.
Когда расхлябанная дождями земля начала от утренних заморозков костенеть, а с неба нет-нет да просыпались снежинки, Мария заявилась вдруг к Павлу домой, прислонилась к дверному косяку, зажала лицо платком и опять произнесла сквозь слезы, как в магазине:
— Что ты сделал с Денисом моим? Что сделал?
— Погоди, — проговорил Павел. — Сядь, что ли, проходи…
Он усадил ее возле стола, она немного успокоилась, всхлипывала только время от времени и глядела тоскливо в окно, постаревшая, неприглядная.
— Что с ним, с Денисием? — тихо спросил Павел.
— Что… Лежит в дому, как барсук в норе, который месяц на улицу не выходит… Ворочается, будто жжет у него все внутри. Зубами скрежещет по ночам — страшно прямо… Пить начал вот. Ты бросил, а он начал.
— А его и жжет, Мария… Собственное паскудство мучает его теперь, сжигает.
— Я знаю, — вздохнула женщина. — Как он тебя костерит, напившись-то! По косточкам разламывает. Взял, орет, человечье превосходство надо мной, думает? Ишь — простил мне все, из реки выволок и денег не принял за спасение. Ишь — тебя ремнем отхлестал! Благородный какой…
— Я вот все думаю, Мария… Он — ладно. Я теперь не удивляюсь, что он прислал тогда тебя ко мне
