— А если бы меня, Витька, кто-нибудь в задушевной беседе спросил, как ты выглядишь, я бы и то не сказал. Да и слов-то невозможно подобрать, чтобы описать твою внешность, столь безобразную, что это просто эталон безобразия, чтобы описать то чувство брезгливого ужаса, которое при виде тебя испытывают люди, подавляя естественную в таких слvчаях тошноту. Какую часть тебя, Витька, ни возьми для анализа, так сразу и убеждаешься в правоте вышесказанного. К примеру, лоб у тебя, Витька, выпуклый и кривой, а волосы кудрявые и растут гребнем, который начинается на макушке и кончается на лопатках. Если искать определение твоей голове, Витька, то я скажу, что она у тебя в форме детской железной дороги. В общих чертах, Витька, ты напоминаешь гальванизированного покойника. К этому добавь просто сакральное отсутствие ума, и картина будет удручающей. Но зато, Витька, ты добрый, и под такой неказистой оболочкой бьется горячее, любящее сердце.
Витька, покрывшись пятнами, со страстью глядел в зеркало.
— Факт, — скрипнул Внуков в подтверждение.
— У-ы-ы-ы!.. — закричал Витька и выпрыгнул в окно.
А недоумки, пересмеиваясь, направились на улицу к теннисному корту. У корта на бревнах сидела Бобриска. Лицо у нее было грустным. Маза подсел, рядом и спросил с участием в голосе:
— Как жизнь?
— Вот, значит, как дело-то обернулось!.. — закричал Свинья, увидев их вместе.
— Да, мы любим друг друга, — гордо заявил Маза. — А посторонние, кстати, нам ни к чему. Я, может, сейчас в любви буду признаваться.
— Сомневаюсь в твоих навыках, — хмыкнул Свинья. — Ты, наверное, просто скажешь: «Я тебя люблю» — и покраснеешь, а это неправильно.
— А как правильно? — спросил Маза.
— Ну... Поясняю. Надо сперва просто сесть рядом и нахохлиться.
Маза нахохлился.
— Потом медленно, чуть дрожа, взять ее руку. Не так, мельче дрожи, и руку левую, ну!.. Вот.
Свинья расстегнул рубашку и принялся с жаром бегать вокруг. Бобриска улыбалась. Немного в стороне встал Николай Марков с задумчиво-недовольным лицом.
— Теперь гладь руку, гладь!.. Смотри на руку!.. Теперь лицо подними и посмотри на нее тоскующе!.. Тоски во взгляде побольше, побольше!.. Да что за бездарь!.. А руку продолжай гладить!..
— Не,— негромко сказал Николай Марков. — Гладить больше не надо.
— Теперь говори тихо, с придыханием: я давно хотел — пауза — сказать тебе...
— Я давно хотел, — прошептал Маза и мигнул, — сказать тебе, Ирочка...
— «Ирочка» не надо! — крикнул Свинья.
— Надо, — твердо возразил Николай.
— Не надо, не надо, замолчи, не вмешивайся, понял?.. Дальше говори: что я... тебя...
— Что я... тебя...
— А теперь одними губами: люблю...
— Люблю...
— Не шепчи, дурак, а вообще без звука!..
«Люблю»,
— А теперь порывисто обнимай и целуй в щечку!..
— Нет!.. Нет, погоди, Маза! — закричал Николай. — Надо целовать руку!..
— Да что ж ты встреваешь-то всю дорогу, проклятый тупица!.. — возмутился Свинья.
Маза облизнулся.
— Целуй!! — хором закричали Свинья с Николаем, а затем, разбившись на два голоса, стали давать взаимоисключающие команды.
— Встань на одно колено, целуй ручку! — кричал Николай.
— Целуй в щечку, глубже дыши, глаза закрой! — орал Свинья.
Николай рассвирепел и оттолкнул Барабанова, и они сцепились. Градом посыпались разные «дам в дыню», «щетиноголовые акселераты», «кабаны-альбиносы», «циркулеобразные имбецилы», «белобрысые боровы», «ничтожные стихоплеты», потом какие-то «Витьконенавистники» и «Витькопоклонники» и, наконец, совершенно неизвестные «бараны с мокрыми носами».
Тут Бобриска соскочила с бревен и бросилась бежать.
— Стой!.. — завопили Николай, Свинья и Маза и кинулись вдогонку.
Они обежали домик и устремились на луг, и их, как снегом, занесло солнечным светом.
Маза и зелье
Прибор для изготовления приворотного зелья напоминает тривиальный самогонный аппарат. Я так и говорю Таньке, а она отвечает:
— Дурак, я взяла его в лаборатории, надежная машина. А ты дурак.
Я не спорю. Я тащу эту штуку на спине, обвязав ее бельевой веревкой. Из-под веревки то и дело выпаливаются какие-то резиновые трубки, и Танька оправляет их обратно. В одной руке она несет авоську с двухлитровой банкой изумрудной жидкости,— первичным экстрактом из собранных мною трав, настоянным на рассветном солнце. Идем мы не на Багаряк, а на ЛЭП, где Николай Марков наломал для меня семилетнего сухостоя. Ночь вокруг хрустальная, граненая, черная-черная, без тени синевы. Над верхушками деревьев изъеденный лунный плуг вспахивает небесную целину и засевает ее сверкающими зернами.
— Ну-ка погоди... — вдруг шепчет Танька, хватая меня за рукав и прислушиваясь, а потом толкает в придорожные кусты.
Недовольно ворча, я залезаю туда, ставлю перегонный куб на землю и сажусь на него.
Танька поднимает с обочины камень и на корточках прячется в бурьяне.
Не проходит и десяти секунд, как из-за бугра выныривает пучок света, и вслед за ним на вершину холма выкатывает злополучный троллейбус. Танька пулей вылетает ему навстречу и заносит камень над головой. Троллейбус, взвизгнув, тормозит, глядя на Таньку фарами.
— Чего надо? — грозно спрашивает Танька. — Чего ездишь? Чего вынюхиваешь?
Троллейбус, взвыв двигателем, неожиданно кидается назад, и Танька молниеносно швыряет булыжник. Трещины звездой брызгают но правой половине лобового стекла, и троллейбус останавливается, с грохотом роняя на землю свои рога-усы. Немного постояв, Танька медленно подходит к нему, трогает трещину пальцами и спрашивает:
— Больно?..
Усы на земле дергаются.
— Прости... — просит Танька и гладит троллейбус по морде. — Ну, я не хотела... Ты прятался, прятался... Боялся?
Троллейбус, кивая, покачивается на рессорах.
— Это Тимофей тебя напугал? Обещал усы оборвать и в парк сообщить? Так он ругался, ты не обращай внимания... Ему, наверное, уже миллион лет... Ты гуляй, где хочешь, только договорись с нашими... А то в прошлом году один «жигуленок» украл все запахи с Бабкиного луга... Ну, не плачь, не плачь... — Троллейбус водит дождевиком по разбитому стеклу. — Не обижайся, ладно?.. Ладно? И не прячься больше, договорились?
Танька отступает, давая троллейбусу дорогу.
До ЛЭП мы идем молча.
Костер разгорается быстро, сноровисто, словно где-то в ином измерении долго ждал, когда же его начнут разжигать, и вот дождался. Пока огонек маленький, мы устанавливаем над ним наш аппарат на четырех покосившихся ножках, расправляем шланги и пристраиваем на валун резервуар. Из кучи дров начинают вылезать мощные огненные гребни. Дрова трещат, проваливаются, сыплют искрами. Перечеркивая созвездия, к небу поднимается хвост волокнистого дыма.
Танька осторожно отдирает с банки тугую полиэтиленовую крышку и не спеша выливает мерцающий
