гречкой кормить! Зеленая гречка нах! Выглядит как тот же шпинат!»
От шпината его уже выворачивало; он так много его набрал в контейнерах, что больше видеть не мог. Я не понимал, куда этот человек девал эти безумные деньги. Я понимал, куда мы дели столько денег: вино, гашиш, амфик и бляди – тут все понятно, тут не надо было что-то объяснять, все было просто и логично. На это легко можно было потратить и больше. Но прожрать за две недели две с половиной тысячи втроем, где в третий рот пихали кашу насильно… Это было просто нереально!
К тому же он говорил, что он худеет. Он несколько раз заставлял меня и Зенона трогать его пузо, говоря, что тут всего лишь слой жира, а под ним пресс, «настоящий пресс, потрогай, какой крепкий». Мы трогали его пузо, я тыкал пальцем в студень и говорил, притворно соглашаясь: «Да-да, крепкий, довольно крепкий живот…» Он говорил, что это пресс, «поперечно-полосатые мышцы», во как!.. «Ага, да-да, – говорил я. – Ну да, конечно…»
На самом деле он жирел, просто расползался во все стороны! При этом говорил, что экономит, как только может.
– Но, – говорил он, – нельзя же экономить на еде! Нельзя же экономить на здоровье! И нельзя экономить на семье!
И он кормил семью. Набивал тележку до отказа, набивал багажник, и через пятнадцать минут того же дня он набивал тележку той же по списку купленной всячиной и проходил не заплатив. Когда его останавливали, он предъявлял чек со словами, что закатился с тележкой затем, чтобы купить бутылку вина. «Вот она! А жена вон! Вон жена платит в кассе».
Это был старый трюк, его придумали сербы или сомалийцы уже лет сто назад, об этом давно все знали, никто давно не использовал его. Трюк в его исполнении сработал два раза, на третий его вежливо попросили разгрузиться, штрафа не пришло, потому что ничего доказать было нельзя, но всем было понятно, что это трюк. Тогда он не полез в бутылку, просто сделал вид, что оскорбился, сказал, что больше не будет покупателем «Римы 1000»; да пожалуйста, сказали ему, мы ничего не теряем, вас тут сотни, и все воруют!
Он десять раз возмущенно на разные лады рассказывал эту историю. Я не понимал, зачем ему было столько еды, ведь он ее не продавал, он съедал ее.
Он потерял машину и теперь хотел любой ценой купить другую; он не чувствовал себя человеком без машины. Он ходить не мог, у него было что-то с ногами. Интересно, а геморроем он никогда не страдал? Он говорил, что ему нужна была машина, чтобы заниматься бизнесом!
– Каким еще бизнесом? – спрашивал его Хануман, и Потапов начинал приводить примеры:
– Ездить на свалку, это во-первых. Потом, ездить за бутылками, – загибал он пальцы.
Я не мог этого слышать.
Он получал две с половиной в две недели и ездил за бутылками. Это мы его с Хануманом научили собирать бутылки в тарном контейнере, куда выбрасывались даже те, что можно было сдать, на них стоял значок – обведенная кружочком бутылка. Когда-то нас научил собирать такие бутылки Степан; мы с Ханни каждый вечер тащились к контейнеру и рылись в нем, стараясь не производить шума вообще, выбирая в потемках бутылки с таким значком. Поначалу было тяжело, на это уходили часы, мы жутко нервничали, нас могли застукать и вызвать ментов; потом мы приноровились и вскоре научились определять их на ощупь, как-то угадывали их в темноте до того, как дотрагивались – мы начали их чувствовать, до чего мы дошли! За ночь можно было сделать до пятидесяти крон в среднем; в лучшие дни – например, праздники – можно было сделать до двухсот! В такие дни стоило выходить на рыбалку, даже если шел мокрый снег с ветром, даже если была температура. Но когда у нас были деньги, мы считали ниже своего достоинства ползать по помойкам, а он ползал, несмотря на то что получал две с половиной каждые две недели!
Еще задолго до того, как приехал Иван, Михаил украл велосипед, разобрал его и под предлогом, что у него аллергия на краски и растворители и прочие химические вещества, покрасил его в нашей комнате. И оставил у нас, подвесив под потолком, на ночь сушиться.
На нем он ездил за бутылками; на вырученные деньги пили мы все вместе, потому что про Клондайк ему рассказали мы. Мне всегда казалось, что он врет о количестве найденных бутылок; проверить можно было, можно было бы потребовать принести чек, но мы считали это ниже своего достоинства. Тащиться вместе с ним в магазин сдавать бутылки, проверять, да ну его…
Однажды его приметили в магазине и сказали: «Что-то ты много пьешь, приятель»; он криво улыбнулся и сделал неловкое движение руками, будто показывая, что у него нет ничего; после этого он несколько раз посылал Непалино вместо себя, но потом он стал его подозревать в том, что тот тихарит деньги, и снова стал ходить сам.
Теперь он сказал, что ему нужна машина, хорошая надежная машина, на которой можно было бы ездить по городишкам в нашем амте, собирать бутылки, сдавать, посещать свалки. И тут Хануману пришла в голову идея:
– Можно собирать не только бутылки, но и еду, – сказал он. – Ту самую еду, которую выставляют на улицу возле магазинов. Ту просроченную еду, которую мы сами так часто берем. Можно было бы продавать ее в разных кемпах как свежую. Разве нет? Если мы ее жрем, так и другие ничего, будут жрать. Можно продавать не очень дорого. Так же, как это делают югославы или этот непалец, которые привозят нам в кемп товар, еду, всякую всячину. В тех кемпах, где людям надо ездить на автобусах, чтобы добраться до магазина, хэх, там будут брать нарасхват! К тому же всегда можно подтереть или исправить дату.
Тут Потапов всполошился и сказал:
– Да-да, и дату исправлять буду я. Я хорошо умею! – стал убеждать он почему-то меня, я тут же от него отвернулся со словами «мне наплевать», а он продолжал, что в школе подделывал оценки и подписи учителей в дневнике, да так, что не отличить было, ни разу не попался!
Я в этом почему-то ничуть не усомнился.
На оставшиеся деньги мы купили еле заводившийся «форд»; от себя Потапов тоже добавил немного и убедил отдать все свои деньги «брата» жены, Ивана Дурачкова. Я был уверен, что это было ненастоящее имя; я полагал, что это был плод фантазии Потапова; у самого Дурачкова не хватило бы ума придумать такое нелепое имя и повесить его на себя как ярлык или даже ярмо. Думаю, Потапов прошел через те же бюро, что и многие в Питере и Москве, где с многозначительным видом вам вещают о царстве небесном и райских кущах, социальном обеспечении и благодати небесной, за определенную сумму денег, конечно. Он, как и многие подобные ему идиотики, тоже продал все, чтобы получить воздушные замки, а в итоге получил вот это: карточный домик посреди голых вонючих полей на отшибе вселенной, в закутке Дании, с албанцами и арабами, лужами в туалете, грязной кухней и душем, в котором гадит иранский мальчонка. Одним словом, сменил шило на мыло да семью с дураком в придачу. Хорошо хоть деньги платили, и даже в известном смысле немалые. Но на кой нужны деньги, если на них нельзя купить что-то такое, что могло бы хоть как-то компенсировать ту убогость, в которой их поселили. Потому что скрасить там было нечего, так как даже бытом то было не назвать. Жить в курятнике без права на что-либо, без света в конце тоннеля, да только слышать каждый божий день, как стращают: «Депорт! Paycc! Домой! На хаусс!»
Наше с Хануманом положение, откровенно говоря, было еще более непонятно, мы даже денег не получали. Мы просто добровольно вдыхали вонь мочи и удобрений, слушали молитвенные песнопения мусульман, сливающуюся в промежности воду и трубный вой Потапова. Мы без ожидания чего бы то ни было слонялись по вонючим полям и до отвращения чистеньким дорогам в поисках приключений, в принципе занимая себя только одной задачей: набить брюхо, присунуть и забиться в какую-нибудь норку, чтобы переждать, забыться, а потом снова начать поиски того же. Не знаю насчет Ханумана, но у меня на то хотя бы были причины, причины…
Итак, мы купили «фордик». Дизельный, конечно. Чтобы можно было не покупать бензин, а спокойно сливать солярку из в поле стоящего трактора. Они почти всегда были полные. Пососал, и побежала, только подставляй! И тронулись, от одного городка к другому. Мы посещали супермаркеты, их задворки, помойки, собирали бутылки и пакеты с едой, лазили по контейнерам. Лазил в основном Дурачков, он оказался самым спортивным, мы только приоткроем люк, он в него – нырк, и уже подает изнутри. Ханни ему светил внутрь фонариком, я принимал, а Потапов отбирал годные и негодные, нюхал, как крыса. Под утро мы возвращались, мылись, оттирались, перебирали продукты, кое-что пробовали, подтирали даты.
Потапов действительно оказался мастером, он ловко использовал тушь, числа он писал лучше, чем картины, и толку было несравнимо больше; билеты он, кстати говоря, тоже неплохо подделывал. Но все
