мне все равно было бы скучно! Он дал им карту; они вставили ее в свой телефон и попробовали позвонить, но ничего не вышло; они обалдели:
– Слушай, дай сюда свой телефон посмотреть! Как так может быть, слушай?
Он давал телефон; он наслаждался; он был в центре внимания; он разводил руками и говорил, что этот телефон ему подарила его самая любимая жена, он был куплен в Швеции, это особенный телефон, он открывает все коды, все пин– и пук-коды, все карточки будут работать на нем…
– Слушай, как так может быть, а? Продай, слушай! Сколько хочешь?
– Нет, телефон не продается, это подарок любимой жены, нет, не надо торговаться, я просто могу дать позвонить, только за деньги…
– Э, какой подарок…
– Как не продается? Все продается… – говорили они, но все было напрасно, Ханни не продавал телефон, он нажимал на то, что они могут позвонить – за деньги, за деньги…
Но они, конечно, отказались звонить, потому что у них был принцип не тратить деньги вообще. Разве что купить что-то для отвода глаз, когда надо было что-то вынести. Или гашиш. Но даже гашиш и прочую дрянь они старались украсть. Каждый дилер рано или поздно становился их жертвой. Они либо выставляли его хату, либо били и поднимали его. Но Ханумана и меня они уважали. За спиной они говорили, что мы пидары нах, гандоны бля, чмори-шныри несусветные, суки, черти бля, но к нам шли с улыбочкой и часто откровенничали. Все-таки они считали, что мы неплохо умели воровать, и вообще, голова на месте.
Хотя, мне кажется, они ошибались, в отношении не только меня, но и Ханумана. Голова у него давно была не на месте. Но он производил впечатление человека сведущего во всех областях, старался.
Он мог говорить о чем угодно. О телефонах – бесконечно. Он считал, что самое главное – это не телефон, а легальная карта. Не краденая, а обычная. Чистая, хорошая, с подключением. Телефон с такой картой мог приобрести только человек, у которого есть вид на жительство, банковский счет и прочее, включая код идентификации, а у нас их не было. Хануман говорил, что это – золотое дно. Если начать доставать такие карты, такие телефоны, то их можно продавать беженцам, и за большие деньги. Такие деньги у беженцев есть, и они их отдали бы, если б их можно было убедить, что они приобретают нечто вроде пиратского телефона или вечный телефон, на что такой телефон и походил бы; правда, только первые несколько дней.
На такое дело пошел бы только человек, которому уже было все равно, которому было терять нечего, у которого были огромные долги, который ждал, что его вот-вот посадят. Такой человек взял бы немного – любой ценой, и если б ему предложили сто или двести крон, то он бы подписался стать абонентом. Такой телефон с картой можно было бы крон за семьсот или даже тысячу продать. Сам телефон тоже покупать надо было, а денег не было. Мы были на мели.
Может, и были деньги, но не в достаточном количестве; я никогда не знал, сколько денег в карманах у Ханумана, это была самая большая его тайна. Он сам говорил, что никто никогда – и в особенности женщины – не должен знать, сколько у тебя денег; и чем меньше их есть, тем более уверенным надо выглядеть, потому что эта загадочность всегда вводит в заблуждение людей и притягивает их! Он утверждал, что нужно всегда вести себя так, будто ты стоишь у неиссякаемого источника денег, и в конце концов этот источник пробьет, и деньги польются в твой карман! Можно сказать, что ты сам притягиваешь деньги к себе, если ведешь себя подобным образом.
И вот они пришли. Однажды грузины пришли к нему с черным – пиратским – телефоном, который почему-то перестал работать. Как мне потом Хануман сказал, номер накрылся, а грузины про номера ничего такого не знали, они вообще не знали принципа работы пиратского телефона… они воображали, что в нем что-то перепаяно, и он сам по себе звонит, как рация какая-то, а про карту и коды они знали еще меньше, чем я, а я знал до смешного мало…
И вот они принесли телефон; Хануман просек, что они просто идиоты, которые ничего не понимают, сделал вид, что работает, покопался с телефоном и, наконец, с важным и глубоко разочарованным видом сказал, что все, телефон больше работать не будет, можно выкинуть его к черту… и сам тут же выбросил его в мусорный ящик… Но Бачо достал его и сказал, что отдаст сыну, играть.
Несколько дней Хануман следил за тем, как пятилетний сын Бачо играет с этим телефоном; он видел, как сын Бачо загребал песок откидной крышечкой телефона, он видел, как мальчик нажимал на кнопки, извлекая мелодии, он видел, как мальчик играл в какую-то игру (и даже помогал мальчику играть в нее), он видел, как сынок Бачо мало-помалу теряет интерес к игрушке, приобретая интерес к другим игрушкам, он видел, как сынок Бачо подозвал к себе албанского мальчика и сказал тому: «Гоу тэйк тат байк тс ис фор ми, май фрэн, ду кан тэйк, тэйк анд гив ми май байк!»[49], и Ханни видел, как албанчик пошел и взял велик Лизы, и видел, как выскочил Потапов и стал драть албанчика, а маленький грузинчик стоял в стороне и хихикал, все больше и больше забывая про телефон… Хануман с хитрой улыбочкой наблюдал чуть ли не за каждым шагом ребенка, до тех пор пока однажды тот не бросил телефон, отошел, взял мячик сербской девочки и побежал за билдинг, и Хануман встал, подошел к телефону, взял его и пошел в нашу комнату…
Той же ночью Хануман подобрал код, нашел абонента, на линию которого подсел, и сделал первый контрольный звонок, сперва в Индию. Потом в Швецию, и третий звонок – в Бухарест.
– Хэ-ха-хо! – закинув голову и подкидывая в руке телефон, хохотал Хануман. – Ох, идиоты, ох идиоты! Как хорошо жить с идиотами! Хэ-ха-хо! – прогрохохотал Хануман и положил телефон подзаряжаться (аккумуляторов у нас было больше, чем телефонов, даже больше, чем телефонов в телефонном магазине).
Он повернулся ко мне и сказал, чтоб я слезал с нар; он открыл скрипящий металлический шкафчик, который открывал раз в неделю, достал «жиллет», пенку, шампунь, выдал мне полотенце, сказал, чтоб я шел в душ, чтоб вышел побритым, чистым.
– Мы завтра уезжаем на заре, – сказал он строго. – Я иду договариваться с Зеноном и шофером, у нас есть работа, и ты должен выглядеть внушительно, строго, солидно…
Когда я вернулся из душа, где меня задержали порезы на шее и подбородке, на моей кровати ждала меня моя новая чистая рубашка, меня ждали брюки, пиджак, пальто, новые ботинки – всё это Ханни только что купил у тех же грузин (те были на ломке и продали за гроши, лишь бы наскрести на дозу)…
– Отныне ты – русская мафия! – объявил он мне многозначительно. – Этого с собой не берем, – мотнул он головой в сторону Дурачкова, с любопытством следившего за действиями Ханумана. – М-м-м-м, у этого парня не совсем подходящее лицо… Жалобное больно… К тому же в машине будет мало места, а мало ли что или кого придется сажать в машину…
– Так, – сказал он, глядя на Потапова. – У тебя вот цепочка какая-то, что, золотая? Очень хорошо, дай Иоганну! На время, конечно. Расслабься! Дай! На! Примерь!
На меня нацепили цепочку; я выкатил грудь.
– O! То что надо! Ну настоящая русская мафия! – воскликнул Хануман, отступая на шаг. – О! Да, сделай что-нибудь с лицом!
Я сделал сонное выражение, приподнял брови, собрал на лбу как можно больше складок и напряг губы…
– Плохо, – сказал Ханни.
– Не так… – сказал Дурачков.
– Ты что, бандитов, что ли, никогда не видел? – издевательски сказал Потапов и тут же изобразил на своем лице такое, что стало тошно.
– Ну нет, я так не могу… Нет, не могу; у меня ноги мерзнут, – пожаловался я.
– Надень эти «экко»! Это не просто ботинки, это как лекарство для ног!
Я влез в «экко» и понял, что никогда не сниму их, даже если их дали мне поносить на время. Даже если будут бить! Даже если ногами! Я их все равно, все равно ни за что не сниму! Я буду стоять насмерть! Я буду всю жизнь носить только «экко»! Пусть у меня не будет куртки зимой, нижнего белья, шапки, ключа от квартиры, где не то что денег нет, но даже гвоздя, на который можно было бы повесить пальто, которого пусть у меня тоже не будет! Пофигу! Носить я буду только «экко»! Какое это наслаждение! Запустить израненные ступни в такие ботинки! О! Это была просто какая-то реинкарнация ног!
– Вот, – Хануман дал мне резинку для волос. – Собери волосы в косичку!
Я сделал, как он велел. Глядя на меня, Ханни сказал:
