будто траву рубил, как малое дитя. Махнув в последний раз, парень избочился в седле и ловил ножны концом меча. И все не мог поймать…
Отказавшись от надежды уйти, половцы, которым русские уже наседали на хвост, повернули круто к солнцу. Там плосковерхий курган торчал невысокой стенкой. Достигнув его, половцы будто провалились сквозь землю.
На степных пустошах между Днепром и Сулой, между Сулой и Ворсклой и за Ворсклой к Донцу, Дону и Волге редки места, откуда не видать было бы курганов. Есть старые громады, расплывшиеся под неустанной заботою туч и ветров. О таких сказывают, что древнейший богатырь там лежит либо некий властитель велел войску насыпать шапками. Может быть, и правда. Молодые люди охотно отвергают преданья, бывалые же знают, что много случается в жизни такого, чего никому не придумать. Ребячья доверчивость щедрее скупого неверия взрослых.
Есть курганы помоложе, дедовские, тех лет, когда русские сжигали мертвых и высоко закрывали пепел землей, чтоб прах не осквернялся. Другие курганы ставились для наблюденья за Степью. Иной раз и теперь на них жгут костры, оповещая о половецких набегах. Стоят и земляные крепостцы, издали те же курганы. Насыпают вал очертаньем, как конская подкова, выбирая землю изнутри. Снаружи стенка крута, изнутри полога, во внутреннем углубленье зимой и после летних ливней держится вода, можно напоить лошадь и самому испить при крайности. В такой курган сели половцы. И тут же выслали наверх глядеть. И луки готовят.
Солнце встало на половину дня, тени нет и для половцев. Хорошие дожди с грозами прошли днями, в земляной подкове быть воде, и сейчас половцы припускают коней пить. Травяного коня можно выпаивать и горячим, а овсяного нельзя — запалит жажду и заболеет. Скоро половецкие кони отдохнут. Решатся половцы вырваться? Может быть, хотя сшибок грудь с грудью они не любят, стрелами здесь им не поиграть. Луки есть и у русских, наши половцев постреляют на выходе из горла подковы.
В прошлом, помнится, году боярин Стрига посылал почистить несколько охранных курганов. Поэтому здесь лицо вала круто, подрезано заступами — не влезешь, а с двухсаженной высоты лошадь не спустишь. Человек же может соскочить. Чтобы не получилось осечки, Стрига послал четверых следить с другой стороны. В высокой траве любой уползет, без гончих собак не найдешь.
Слезши с седла, Стрига взял лук и долго примерялся глазами, поднимал, опускал и, растянув тетиву до уха, пустил стрелу вверх, метясь в солнце. Казалось, медленно-медленно уходила в небо стрела, однако же уменьшалась быстро. И вверху, потеряв силу, легла набок, завершая крутую дугу, приостановилась и — ринулась вниз. Идет, идет! Все ускоряя, мчалась вниз железным острием и — скрылась! Попал! Сюда, на три сотни шагов, донесся лошадиный визг, лошадь дико вырвалась наружу между концами земляной подковы. От страха и боли метнулась прямо к русским, и кто-то, размотав аркан, успел набросить петлю на шею нежданной добыче. Стрела, глубоко уйдя в мясо, торчала из крупа — заживет.
— Вот так, друзья, — обратился к своим боярин, — войско нормандского Гийома сделало много вреда войску короля Гарольда, отца жены нашего князя. Стало оно за палисадами в лагере близ Гастингса и крепко билось. Такой вверх брошенной стрелой самому королю выбили глаз. В тех странах тоже стреляют тяжелыми стрелами, как наши.
— Да, — сказал Симон, — мы здесь, в степи, стоим перед половцами, ты же сумел нить протянуть в Англию. А ведь туда пути будет три месяца…
— Так попробуем еще вместе, — предложил боярин. — Кто вызывается? — Но боярин отобрал пятерых. Остальным сказал: — Повремените, ленитесь вы в свободный час заняться воинским делом. В поле же учиться поздно, зря стрелы разбросаете.
Шесть стрел ушли к солнцу и будто бы стайкой упали на головы половцев, но те на этот раз ничем себя не выдали. Повторили еще и еще. В земляной подкове тесно. Половцы догадались прикрыть головы щитами, но лошадей укрыть нечем, тесно там, тошно и нудно стоять, ожидая острожалых гостинцев. Подрезанные снаружи стенки голы, поверху же вала стоит трава меховой шапкой. Там можно спрятаться лежа, там лежат, наблюдая. Плохо стало лежать: жди стрелу не в голову, так в спину, спину прикрыл — в шею ударят. Да и в ногу невелика радость принять стрелу. Конники ездят с круглыми щитами — лицо и туловище прикрыть, с длинным щитом, которым закрывается пеший, верхом не поездишь.
— Проняло! — крикнул Симон.
На земляном валу, выросши из травы, торчал человек, разводя руки, будто для объятий. Один за одним половцы выезжали из курганного вала, как из подземелья или из-под кручи: сначала голова, за ней всадник вырастал над травой. Четверо. Русские, развернувшись, стали вправо и влево от боярина. Оставив спутников в сотне шагов, передний половец бойкой рысцой подъехал к боярину. Половец широко улыбался, будто встретил друга.
— Здравствуй, боярин Длинный Ус! — Он чисто выговаривал русские слова. — Ехал я к тебе гостем, а ты погнал меня, будто волка. Ай-ай!
— А чего же ты, хан, прятался, будто волк? — возразил Стрига. — Гостю положено ехать открыто.
— Поздно выехал, поздно приехал, — все с улыбкой объяснял половец. — Ночью нельзя гостю приходить, а? Пустился я в лесу ночевать. Твои охотники стали зверя гонять, я ушел — зачем охотникам мешать? А ты в засаде сидишь, я испугался, хотел домой уйти, ты не дал.
— Пусто тебе с пустыми речами, хан Долдюк, а по-нашему — Рваное Ухо, — прервал Стрига. — Мир между нами, ты мир нарушил. Слезай с коня, своим скажи, чтоб сдавались. Иначе ни один из вас живой не уйдет. Давай я сам тебе руки свяжу, чтоб с пути удрал ты не волком, а зайцем.
Будто бы ничего смешней не мог сказать боярин. Долдюк, зашедшись смехом, даже за бока взялся:
— Шутишь, ой шутишь! Сам говоришь — мир, а меня вязать вздумал! Слушай!
Смеха как не было. Долдюк выпрямился. Скуластое лицо в редкой бородке разгладилось, вместо щелок жестко глянули серо-зеленые глаза.
— Я в мире не клялся, — сказал хан. — Большие ханы с твоими князьями о мире говорили. Мой улус молчал. Ты меня изловил, а я тебя не боюсь. Не хочешь добром отпустить — биться будем. Побьешь ты нас, мы и твоих жизней возьмем. Хочешь, решим один на один? Я тебя одолею, они, — хан указал на русских, — мои будут. Ты меня свалишь — возьмешь всех моих, на веревке погонишь к себе.
— Вот ты и заговорил по-своему, — ответил боярин. — Всяк зверь шерстью линяет, норов не меняет. Бой приму. Но богатой ты просишь себе доли в чужом месте. Одолеешь — возьмешь себе с моего тела доспех и оружие, а тебя и твоих мои добром отпустят. Я одолею — всех твоих возьму. Не согласен, иди, прячься в курган, буду силой брать.
Не дожидаясь ответа, Стрига крикнул долдюковым провожатым:
— Слыхали? Поняли, чего я хочу?
Те в ответ закивали головами, прикладывая руки к груди: поняли и согласны.
— И еще тебе, как гостю, почет окажу, — сказал Стрига. — Мой конь твоего коня выше и сильней, будем пешими спорить.
Хан Долдюк косо усмехнулся:
— Щедро даришь, боярин. Сам о том хотел тебя просить. Далеко ты видишь, мысль видишь.
Чтоб не мешала высокая трава, посекли дикие колосья и подвытоптали малую лужайку, шагов десять длины и чуть поменьше ширины.
Два края у лужаечки — русский, на нем стал боярин, у него за спиной свои конники, а еще Сула течет и крепость Кснятин стоит; на другой стороне — Долдюк, за ним трое его половцев, дальше курган; на земляной подкове торчит, не скрываясь, с дюжину одноулусников ханских, все лицами сюда глядят. За ними река Псел, река Ворскла и степь половецкая.
Приказав своим, чтобы не на бой глазели, а смотрели б за половцами, чтоб они из кургана не вздумали бежать, боярин Стрига шагнул вперед, и, ни в чем не уступая, Долдюк тоже шаг сделал.
Русский ростом длиннее, зато половец кажется телом тяжелей, шире. Хотя на глаз трудно смерить. На обоих бойцах надеты из кованых колец рубахи-кольчуги, а под железом из двойной либо тройной кожи другие рубахи, подбитые льняной прядью — иначе доспех почти ни к чему: от удара сломается кость. От
