верст на двадцать будет окружность ее, коль считать от креста церковки имени святого Константина. Спят спокойно, не думая о стрелах, о саблях, которые и близко, и далеко острят на их головы, спят где пришлось, не за крепостным валом, а просто — на воле.
Денница только заиграла, как все уже на ногах, уже готова пища, уже просит боярыня Елена к столу гостей и мужа. Еще не кончили есть, как прытко вбежал боярский закуп Бегунок и поклонился, желая всем доброй пищи. Стрига вскинул глаза: что?
— Так и вышло, — с улыбкой ответил закуп. И, показывая пальцем вниз, пояснил: — В полном разуме стали степные бояре. И этот, богатенький, смирнее всех. Просит за всех вместе выкуп принять — в пять пленников с каждой головы и со всех вместе сто золотых дирхемов. Начали с трех за ихнюю голову.
— Пусть будет, — согласился боярин. — Пойди-ка сюда. Садись, выпей чашу.
Бегунок принял угощенье, но сесть отказался:
— Непристойно, люди уважать не будут меня.
— Все-то они играют, как малые дети, — засмеялась боярыня Елена. — Который год играм пошел? — спросила она Бегунка.
— Шестой, матушка-красавица, — отвечал закуп. Был он сух телом, темноволос, длиннолиц. Было в нем нечто быстрое и в движеньях, и в словах, и в глазах.
— И долго ты с ними договаривался? — спросил Стрига.
— Да с ранней зари, — скороговоркой отвечал закуп. — Им еду отнесли, тут и я. Встал перед ними, — Бегунок преобразился, явив неподдельную важность, — и жду. Они говорят, я молчу. Так и вымолчал. Они, — и Бегунок сразу принял обычный вид, — мяса теперь просят, говорят: хлеб невкусный. Я обещал.
— Хорошо, — сказал боярин, — пусть не жалуются, что здесь их томили. А ты собирайся в путь. Кого возьмешь?
— Тропца да Иванку Берендея. Я уже их повестил, велел изготовиться в дорогу.
— Так с богом, счастливый тебе путь, — сказал боярин, обнимая Бегунка.
— Ну ж слуга у тебя! — воскликнул Симон вслед Бегунку.
— Золото, — подтвердил боярин. — Он бежал самосильно из половецкого плена, но дальше Кснятина не пошел. Некуда мне, говорит. Закупиться предлагает. Зачем тебе, дам землю, не хочешь на землю сесть, ремеслом каким займись. Надоело, говорит. Сейчас деньги нужны. Написали рядовую грамоту на десять лет. Проходили купцы из Киева в Шарукань. Вернулись — привели ему пять выкупленных. Свои? Нет, какие пришлись. Бегунок мой признался, что, бежав, поклялся в страхе пятерых выкупить, для того сам закупился. Хотела ему боярыня выкупные деньги вернуть. Не взял. Одевают, кормят, греют — на что деньги? Хотел я порвать рядовую грамоту, он не позволил: бесчестье ему, зарока он не сдержал. Так и живет. Одного не терпит — чтобы его наставляли, как делать порученное дело. Поэтому я его не спросил, к кому он поедет, с какими половцами будет говорить в Долдюковой орде. Обидится — не малый-де я.
— А кто он, из каких, откуда родом? — спросил лекарь Парфентий.
— Не знаю. Он не говорил. Я не допытывался. Я купил его руки. Ум свой он мне дарит по доброте. Душа — его остается.
Кончив с трапезой, лекари ушли в отведенное им место, куда собирались нуждавшиеся в помощи, а Стрига повел Симона к колодезю.
Сруб под двускатной крышей уходил глубоко, воды не было видно. Водяная жила, по расчету Стриги, текла на одном уровне с низким стояньем Сулы. Бадьи вытаскивали воротом. Вкусная вода летом была так же холодна, как зимой, — зубы замлевали. Колодцем Стрига гордился и не уставал хвалиться. Мало того что приказал рыть, сам рыл, проходя последние две сажени до воды. До Стриги воду в Кснятин возили с реки, при осаде пришлось бы брать ее вылазками, с боя.
— Вот и все хозяйство мое, — заключил боярин. — Так и расскажи князь Владимиру. Сидит-де Стрига, накопивши запасу, голодом и жаждой его не взять. И оружия хватает у меня. Хватило б людей.
— Людей в твоей тысяче много, — возразил Симон.
— Много зимой, — согласился Стрига. — А весной, летом, осенью, когда жатвы да возки? Глупы половцы, тем мы и живы. Будь я половецким ханом из главных, я бы летом в эту пору да и раньше либо позже навалился б всей силой, разбросав конницу лавой. И нашлось бы у меня в крепости под рукой не больше полусотни людей. Земля — не камень. Кснятин силен, пока есть кого поставить на забрала. А так — начнут копать в десяти местах. В пяти отобьем, в пяти прокопают.
— Хорошо, что ты не хан, — только и нашелся ответить княжич.
— Хорошо, говоришь? А завтра они поумнеют чуть-чуть — и довольно.
— Что ж делать?
— Ничего. Что делали, то и будем делать. Пока я жив, Кснятин удержу. Так и скажи Владимиру Всеволодичу. И еще скажи — нужно прапрадеда его, князя Святослава, из могилы поднять. Вот как.
С того начинали, тем кончают боярин Стрига и Симон. Памятью о Святославе, о Владимире полны песни, устных сказаний столько, что в них запутаешься, как медведь в тенетах: в одних сказано, чего нет в других, иные хвалят такие дела, какие осуждены в других. Достаточно есть и записей. Кто-то сам видел, будучи участником, кто-то изложил рассказы других. Есть погодные описанья — летописи, тоже разногласные. Одному кажется худым то, что другой хотел хвалить. Так ли, иначе ли, однако прошлое не таит загадок.
— Я почитаю Святослава великим князем за то, что он в походах так хозар разбросал, что само имя их пропало. Дальше всех он ходил, Волгу покорил, Тмуторокань устроил. Величайшие дела ему удались, мало, что умел управлять боями, умел заботиться об обозах. Это, княжич, потруднее, чем полки расставлять. Святослав в степь уходил и в ней терялся, хозары не знали, где Русь. Он же вырывался, как барс из пещеры. С голодными дружинами на голодных конях не прыгнешь. Как ходил! Втайне пути разведает, будто сам смотрел. Ибо знал, кому что поручить, а поручивши — верил. По молодости — молодость не в упрек — ошибся он в патрикии Калокаре и посольских греках. Писали, будто греки соблазнили его золотом. У Святослава было больше золота, взятого на хозарах, чем во всей Византии. Калокар соблазнил Святослава имперской диадемой. На что было Святославу воевать империю! За то время печенеги из-за Волги пришли на место хозар, едва Киев не разорили. И пошло бедствие от печенегов. Князь Святослав дружины израсходовал против греков понапрасну и, на свою да на нашу беду, пропал на днепровских порогах от собственного небреженья. Да и дружина с ним шла глупая. Так он ушел, настоящего не совершив.
— Какого настоящего? — спросил Симон.
— На Волге рубеж положить. Кснятину, да Лубнам, да Римову стоять бы не на Суле — на правом волжском берегу. Были на такое у Святослава и сила, и время. Половцев били б на переправах, всех бы смиряли заволжских. И осаживали их на хорошей земле, учили б пахать, и, глядишь, они бы, оседлые, вместе с нами заботились о волжских крепостях. Как берендеи и торки на Роси. Половец тоже человек. Сейчас труднее стало, а ничего иного не придумаешь. Мои мысли ведомы князю Владимиру Всеволодичу. Скажешь ему: на чем стоял, на том и стою. Нет и не будет покоя Руси, пока не пойдем в Степь по- святославовски. Сломать нужно половецкую кость, как сломали хозарскую, и встать на Волге.
Борется высшее с низшим, хочет солнце иссушить землю. В бледном небе оно уже расправилось со всеми облаками и, не терпя ныне оболоки, медленно катится огненным шаром, для которого нет сравнения — и добела каленное железо, и пылающие плавильные печи, да что ни возьми — все пустые слова.
Небесные звери, воздушные твари, которые, по старорусскому поверью, живут в воздухе, подобно рыбам морским, не касаясь твердой земли и в ней не нуждаясь, либо ушли в сторону тени за земную округлость, либо имеют иной, собственный способ укрыться от солнца.
— Помнишь, Симон, греческое преданье об Икаре, сыне Дедала? — спросил Стрига княжича. — В такой день, как сегодня, солнце ему воск на крыльях растопило б еще на земле…
Боярин Стрига рад новому человеку. Есть кому рассказать всем своим известное, не раз и не два
