прямоугольных щитов. Высунув голову, как гусь над забором, Акинфий увидел рослого варвара. Вскочив на стену снаружи, варвар хотел броситься в город, но заметил щиты. Ручей горячей смолы не позволил ему напасть на сжавшихся легионеров. Выгибаясь, как титан в старой битве с богами эллинов, варвар обеими руками поднял восьмидесятифунтовый камень, размахнулся, метнул. Ты же сам, Акинфий, прозорливо извещал всех, что скифы побивают христиан камнями, как диких зверей.
Малху все мнилось навязчиво и тревожно, что он уже побывал когда-то в этом доме богатого человека, красиво поставленном над морем. Когда же? В годы скитаний с мимами? Нет, нет! Быть может, душа, блуждая во снах, пролетала здесь.
— Ты, ромей, ты был чист, был христианин, — говорил Малху Асбад. — Почему же ты не захотел удержать этих дальних славян от вторжения в империю? Увы, ты, как эллин, захотел мстить, наверное.
В первый день плена Асбад, цепляясь за жизнь, как кошка, повисшая на карнизе, не скрываясь, рассказал Малху все нужное об империи. В обмен комес получил жизнь и обещание быть отпущенным из неволи еще на имперской земле. Свыкнувшись с временным пленом, Асбад забыл первые страхи.
— Нас никто не приводил, нас никто не мог удержать, — возразил Малх. — Нападая на всех, империя щедро рассеяла зерна ненависти к ней. Посев взошел. Все ходят к вам за добычей. Мы пришли как охотники, а не завоеватели.
— Но почему ты отождествляешь себя с варварами? — спросил Асбад.
— По праву усыновления ими. Ты, считающий себя ромеем, кто ты сам по крови? Ты этого не знаешь, — ответил Малх.
— Нет ни эллина, ни иудея, — сказал старческий голос, принадлежавший пресвитеру Топера.
Соборный храм Топера только на вид поражал богатством внутреннего убранства. Провинции не имели денег. Россичи по невежеству прельстились обманным блеском камней. На самом деле алмазы, изумруды, рубины, сапфиры изготовлялись из прозрачного и цветного стекла, подложенного для искристой игры тонко плющенным серебром, медью, пластинками перламутра. Подложенные — подложные драгоценности. Пресвитера Малх нашел в алтаре и соблазнился благообразным лицом топерского святителя. Малх хотел беседы. Не нашлось ритора — пригодится священник. Малх привел пресвитера в дом над морем.
— А кто ты по племени? — спросил Малх пресвитера.
— Никто, — ответил священник, изощренный в диалектике. — Христианин не различается по цвету кожи. Церковь едина, как империя. Напрасно ты уподобляешь империю добыче охотника. Варвары появляются, исчезают, империя живет. Варваров осияет истина в день, назначенный богом. Я молюсь и о тебе, отступник.
— Молись, — разрешил Малх с иронией. — Молитва вредна лишь верующим. Вы называете нас дикими. Но угнетение людей — у вас. Наглое войско, которое грабит своих и не умеет защитить их, — у вас. У нас же один не попирает другого и все дела — общие, ибо мы живем в народоправстве. Наши князья едят общую пищу, носят общую одежду. Мы их слушаемся как более сведущих.
— Не верю, — возразил Асбад. — Ты говоришь о Золотом веке. Так было. Так не может быть более. И я не хочу такой жизни. Бессмысленно уравнивать патрикия и плебея, комеса и солдата, землепашца и владетеля…
— Подожди! — резко и сильно перебил Асбада пресвитер. И, обращаясь к Малху, сказал: — В твоих словах есть правда: земной мир обманывает нас видимостями совершенства. Сатана расставляет сети, он великий ловец. Остерегись, победитель. Истина только в Христе. Бойся бога и ада в вечности мучений.
— У нас, россичей, нет ада, — ответил Малх. — Наши боги скромны. Пусть они носят разные имена — они одинаковы. А у тебя два разных бога. Слушай же! Твой Христос учил милости и любви, общался с людьми, не возносясь над ними. Второй бог, которого вы называете Отцом, злобен и капризен, как пресыщенный базилевс. Твоему Христу нужно было отбросить старого бога. Он не смог. В этом его ошибка.
— Кощунство, схизма! — воскликнул Асбад.
— Бог да простит тебя, — сказал пресвитер, издали благословив Малха. — Живя с варварами, ты, погружаясь в мирское, забыл главное. Земная жизнь коротка. Для своей пользы человек обязан думать лишь о спасении души. Жизнь подобна сновидению. Смерть тела — вот истинное пробуждение.
— Неправда!
Малх, пытаясь заглянуть в себя, удивлялся собственному спокойствию. Сейчас он нарочно повысил голос, чтобы раздражить собеседников.
— Неправда, ты лжешь, жрец! Душа человека пробуждается с рождением тела. Но рассудим о другом. Вы оба хотите навечно попасть в рай. Мудрецы говорили: цена всего существующего познается по сравнению. Пока вы будете петь хвалы небесному базилевсу, другие жарятся в вечном огне. Смрад паленого мяса претворится в аромат райских роз. Что за цена раю, коль там все люди! Пока же, на земле, вы запугиваете адом других, дабы превратить их в данников.
— Ты оскорбляешь пленников! — воскликнул Асбад.
И опять пресвитер остановил неразумного комеса. Топерский святитель хотел поселить колючку сомненья в душе Малха.
— Да, многие, именуя себя христианами, поступают хуже язычников, — сказал пресвитер. — Но не принимай частное за целое. Раскаяние даже в последний миг спасет твою душу.
— Мне не в чем каяться, — возразил Малх. — Я не лгу, не развратничаю, не краду. А вот этот комес, как все полководцы империи, ложно увеличивал число своих всадников, чтобы попользоваться жалованьем мертвых. Посмей отрицать, Асбад! Совершая переходы по империи, ты грабил твоих братьев- христиан и позволял солдатам совершать то же самое. Ты терзал, ты подвергал мучительной казни твоих рабов за малейшее упущение, по подозрению. Ты покупал для разврата женщин. Ты разбрасывал детей, не думая о последствиях блуда. Нужно ли еще уличать тебя?
Асбад не ответил. Малх обратился к пресвитеру:
— Нужно ли, чтобы я вывернул и твою душу, как старый мешок? Так, чтобы тебе захотелось отказаться от сана?
— Как хочешь, как хочешь, — смиренно согласился тот. — Я заблуждаюсь, как человек, каюсь, оплакивая грехи. Никто не свят. В стаде же ничего не меняется, грешен ли пастырь или нет, — защищал свой сан святитель. — В истинном вероисповедании есть крепость церкви. Спасает вера, а грехи святителей не лишают их права отпускать грехи других христиан.
Участник многих прений о догматах церкви пресвитер продолжал, убежденный в своей правоте:
— Не прав ты в мыслях о равенстве в жизни земной. Люди равны в бессмертии душ, равны в праве на спасение. Ибо раб может быть принят в обители блаженных, сановник же — отвергнут. На земле бог, в своих непонятных для человека целях, дает одному богатство, другому — нищету. Горе нарушающему порядок. Мед земли есть худший из ядов. У меня нет зла к тебе, бывший христианин. Теперь же отпусти меня.
— Не торопись, — сказал Малх. — Не за тобой последнее слово. Асбад еще не ответил мне.
Чувствуя опору в пресвитере, комес вспомнил рассуждения палатийских богословов:
— Душе нужно смирение, а не воля. Все совершается по воле бога. Греша, я каюсь. Истинная Церковь прощает меня, допускает к причастию. И я обновляюсь. Человек подвержен соблазнам.
Говорить с ними — метать стрелы в камень. Малх сказал с усталой насмешкой:
— Действительно, этот комес мог бы надеть твою рясу, святитель. Я не противник милосердия: да будет прощен искренне кающийся. Но не способствует ли ваше каждодневно-легкое отпущение любых грехов их неустанному повторению?
Пресвитер молчал. Малх продолжил:
— У нас не прячутся за спину богов. Поэтому мы отличаем доброе от злого. Мы побеждаем вас не одной нашей силой, но и вашей слабостью.
— Меня вы победили стрелами, — возразил Асбад.
— Не оружие придает силу воину, а воин — оружию, — Малх воспользовался мыслью какого-то древнего писателя, имя которого давно забылось. — До победы над тобой мы взяли крепость Новеюстиниана.
