— Что твой Толик понимает в кострах? — проговорил Волков.
— Давай-давай. Дрова-то сырые.
Выбрав одну из досок, Волков настругал с нее мелкую щепу. Расчистив кострище, он начал строить из стружек шалашик. Потом насовал туда мелко, будто лапша, нарезанных стружек, а снаружи построил из обломков досок еще один шалашик, побольше. Порядок. Волков поднес зажигалку, стружки задымились, и через минуту все три шалашика пылали жарким огнем, на который с восторгом глядел птенец. Видно, от возбуждения у него расстроился желудок. Отбежав в сторонку, Ке, зажмурив глаза, поднатужился и с легким треском пальнул белой струйкой. Волков погрозил ему. Рановато еще этого птичьего парнишку пускать в приличное общество.
— А вот Толик… — задумчиво начала Алька. Волков ухмыльнулся: еще бы! Помолчав немного, она продолжила: — А вот мой друг Толик… Знаешь, даже он бы так быстро не смог разжечь. Куда там! Он дутьем берет, дует-дует, прямо весь красный становится.
Она засмеялась, а он улыбнулся: наконец-то Толик положен на обе лопатки.
Разговор о любви
Положив в костер дров, Волков поправил горящие доски, чтобы огню было удобнее расправляться с ними, и жаркое пламя осветило их лица.
— Скажи… ты… — Алька замялась, а потом, подумав немного и покусав нижнюю губу, закончила: — Скажи, а ты чей?
— Как это «чей»?
— Ну, кто у тебя… жена… ну и ребенки?
— А я ничей.
— Так не бывает.
— В жизни все бывает. Жены у меня нет, ну а значит, и детей. Не состоялась, Алька, у меня семейная жизнь.
— Брошенный ты, что ли?
— Разве я уж такой негодный, чтобы меня бросали?
— Ты? Ты хороший. С тобой интересно… — Алька взяла палочку, поковырялась в костре, задумалась и спросила: — Ну почему ты все-таки без жены? Тебя не любили, что ли?
— Ого! А не слишком ли рано ты начинаешь интересоваться такими вопросами? — сказал Волков. — Ну хорошо. Любили меня, Алька, и я любил. Хотя, если признаться честно, по самому-самому настоящему любил в жизни лишь дважды… — Волков задумался, поглядывая на девочку. Подперев ладонями подбородок, она очень внимательно слушала его. — Мне было немного больше лет, чем тебе, тринадцать, как я влюбился в девочку из класса. Любкой ее звали. Это из-за нее я лазил по трубам. Я был ужасно ревнивый мальчишка. Дрался из-за нее, следил, чтобы никто, кроме меня, не провожал ее из школы или на каток. И мечтал лишь об одном: чтобы вдруг исчезли все-все мальчишки и лишь я бы один остался возле нее. Удивительно, Алька, но моя мечта осуществилась… Настала война, наступила блокада, и наш шумный дом, в котором было много мальчиков и девочек, обезлюдел. Кого эвакуировали, кто погиб. Лишь мы двое с Любкой остались в том пустом промороженном доме. — Волков достал трубку. Он долго набивал ее, потом Алька подала ему горящую щепу, и он закурил. — Так вот, мы остались вдвоем. Отцы наши были на фронте, а матери работали на одном заводе и в одном цехе. Во время бомбежки бомба упала как раз в тот цех… Трудно нам пришлось с Любкой. Дело прошлое, но одно время мы даже были воришками на Сытном рынке, а потом выступали с концертами в госпиталях и воинских частях. Я играл на стиральной доске, барабаня по ней пальцами в наперстках, а она пела. Но вскоре она очень ослабла, а тут еще и дом неизвестно отчего сгорел, и мы теперь уже жили в подвале… — Он замолк, представив себе черный, с лохмотьями инея на стенах гулкий подвал, и поежился. — Погибла она. От голода…
Птенец Ке вдруг хрипло закричал. Волков покосился на него, махнул рукой. Ке попятился и направился в угол пещеры.
— Рассказывай дальше, — сказала Алька.
— А о чем же еще?
— О другой любви.
— А тут и не о чем рассказывать. Понимаешь, мне уже было двадцать, когда я полюбил одну очень хорошую девушку. Ну вот… Как бы тебе объяснить…
— Ну говори-говори. Думаешь, я уж так ничего и не понимаю, да?
— Я думаю, ты все поймешь. В общем, мне казалось, что все лучшее, в том числе и любовь… гм… все это еще будет, все еще впереди. Но я ошибся: сейчас-то я знаю, что любил лишь ее одну, ту девушку, и другой такой любви уже быть не может.
— Уж если я кого полюблю, то на всю жизнь! — убежденно сказала девочка и, заметив, как Волков улыбнулся, сердито сказала: — Что, не веришь, да? Не веришь? Или думаешь, что я еще маленькая и ничего не понимаю? Все я понимаю, все… Хотя еще не совсем понимаю: а почему надо кого-то обязательно полюбить?
— Она засмеялась, а потом нахмуртась — Одному ужас как плохо, я-то знаю. Ну вот Лена. Такая хорошая, такая красивая, а тоже одна.
— Кстати, а где она живет?
— Да в моем доме. В другой комнате. Дом-то у нее совсем развалился, я и сказала ей: «Лена, приходи ко мне жить. Ты одна, и я одна».
— Постой-постой… как это ты одна? Ведь ты говорила мне, что твои родители на Большом лежбище.
— Что? — переспросила Алька и, опустив голову, сказала: — Соврала я… Все меня жалеют, я не хочу, не хочу!.. — Она еще ниже опустила голову. — Уже пять лет, как они утонули. И папа и мама…
Голос ее сорвался, и она уткнулась лицом себе в колени.
Пораженный, Волков некоторое время глядел на нее, потом подошел, сел рядом с девочкой, пряжал к себе. Алька пыталась сдержаться, но плакала и плакала, а он молчал, потому что не знал, какие слова можно найти, чтобы утешить девочку. Да и найдешь разве такие слова?
— Понимаешь, ребенок… — все же пробормотал он. — Понимаешь…
— И не ребенок я вовсе… — всхлипнув, сказала Алька и повела плечами, чтобы он отпустил ее. — А если я и заплакала, так я вообще никогда не плачу. А тут вдруг как-то получилось. Вдруг мне не столько себя, как всех-всех жалко стало. И Лену, и тебя… и Любку.
Наверно, ей нужно было еще немного поплакать, и Волков вышел. На душе было тяжело. Кажется, впервые в жизни он почувствовал свою беспомощность… Вскоре он услышал ее шаги.
— Ну как ты тут? — спросила Алька, подходя и садясь возле него.
— А ты как?
— Будет сейчас такое… Ну такое! — сказала девочка, игнорируя его вопрос. Она пододвинулась к нему ближе и почему-то зашептала: — Уж и не знаю, чем это объяснить, но это всегда происходит, как только садится солнце.
— Лена… удочерила тебя?
— Ага. Удочерила, — нетерпеливо сказала Алька. — А я ей говорю: не удочерила, а «усестрила».
— Ну никак я не могу ее мамой называть… А вот сейчас, сейчас…
— Не свались, — сказал Волков и положил ей руку на плечо.
Стихло все. Замолкли птицы. Замерли на своих карнизах и уступчиках, будто оцепенели в ожидании чего-то необыкновенного, что должно было сейчас произойти. Только где-то тяжелые капли срывались и монотонно бились в камень.
Тихо. Вдруг птицы все враз, как по чьему-то властному, но неслышимому зову, сорвались с карнизов, и воздух взвыл в их напрягшихся крыльях. Черная молчаливая стая взмыла в ночное небо, потом, словно рухнув, опустилась до самой воды, круто развернулась и понеслась назад к островку. И ни вскрика, ни
