раздался испуганный голос Клашки Никулиной:
— Кто тут?!
На землю упало что-то тяжелое.
— Ну, я это, — недовольно промолвил, вставая, Фрол.
— Фу-ты... Я думала — зверь какой. Или собака.
— Собака тоже зверь, — сказал зачем-то Фрол. — Чего по темноте шляешься?
— Да постирать вот...
Никулина, присев на корточки, начала складывать в таз вывалившееся белье.
— В темноте-то чего настираешься...
— Мне сполоснуть только.
— Ну, иди. — И посторонился.
Клашка зашла по колено в воду, принялась полоскать белье. По озерку прокатились волны, светлые полосы заколебались, ожили.
Фрол, покуривая, сидел на старом месте, смотрел на эти извивающиеся по воде огненные полосы, точно ждал, когда они перестанут извиваться, успокоятся.
Кончив работу, Клавдия пошла обратно.
— Караулишь, что ли, кого тут? — спросила она.
— А, чтоб тебя! — вдруг рассердился Курганов. — Проваливай ты...
Однако Клашка поставила таз с бельем на землю и сама опустилась на траву,
— Эт-то еще что? — удивленно спросил Фрол, снова поднимаясь.
— А ты сядь, — попросила тихонько Клашка. — Поговорить хочу с тобой.
— Вот как? Не время вроде. И не место. — В голосе Курганова была насмешка.
— Это-то верно, — согласилась Никулина. — Да ведь что время! К тебе ни днем, ни ночью не подступишься. Одичал, что ли, с конями ты?
Курганов усмехнулся в темноту.
— В контору вызвала бы для разговоров. Ты имеешь право.
— Да ведь не придешь.
— Не приду, — вздохнул Курганов.
— Вот-вот... А почему?
— Слушай! — повысил голос Фрол. — Какого тебе черта от меня надо? О сегодняшнем... за эту стычку с председателем, что ли, прорабатывать пришла? Как колхозная активистка? Как член правления?
— Зачем? — негромко произнесла женщина. — Не эту стычку. И не как член правления...
— Ну уж... знаем! Давай совести!!
— Ничего ты, Фрол Петрович, не знаешь, — еще тише, с печалью в голосе проговорила Клавдия.
Курганов долгим взглядом посмотрел на Никулину, точно хотел в темноте разглядеть выражение ее лица.
В одном из бараков уже давно, кажется — с тех пор, как подошла к озерку Клавдия, играли на гитаре. Оттуда доносились озорные частушки, прерываемые взрывами смеха. Фрол прислушался невольно, как выговаривает под гитару лукавый девичий голосок, сообщает:
... А милый пристает опять:
— Можно ль вас поцеловать? -
Я сказала: — При луне
Целоваться стыдно мне...
И тотчас взмыл сердитый мужской бас:
А месяц ходит по небу -
В тучу скрылся хоть бы,
Этот месяц взять бы
Снять да расколоть бы...
Фрол до конца прослушал частушечников, до самого того места, когда наконец парень и девушка поцеловались во время свадьбы при всем честном народе, и сел.
Несколько минут они молча слушали, как веселится молодежь. Озеро снова было гладким, квадраты и треугольники лежали на нем спокойно.
— Я вот, Фрол, все гляжу на тебя и думаю: с чего ты такой? — подала наконец голос Клавдия. — Сколь я тебя помню, ты все угрюмый, нелюдимый. И злой.
— Ишь ты какая приметливая, — в голосе Фрола засквозил прежний холодок.
Клавдия уловила его.
— А ты, Фрол, не сердись. Ведь, сдается мне, сам на себя сердишься.
— Слушай, уйди-ка ты, а?
Но Фрол это произнес уже не гневно, как первый раз, а просящим, уговаривающим тоном.
— Да я могу и уйти. Только... Ты вот говоришь: «Давай совести за сегодняшнее». Но ведь тебе и без меня совестно. Перед самим собой. А?
Фрол, огромный, неуклюжий, пошевелился и чуть отодвинулся от Клашки. Помолчал и сказал неожиданно:
— Слышишь, живет?
— Кто живет? — не поняла Никулина.
— Озеро. А так вроде мертвое.
Клашка прислушалась и тоже уловила еле внятное всплескивание невидимых в темноте маленьких волн. И вдруг ей стало понятно, что хотел сказать этим Курганов.
— Тогда в чем же дело, Фрол? — осторожно спросила она.
Фрол сидел к Никулиной боком, сильно ссутулившись. Он плотнее запахнул пиджак, точно ему было холодно. Но ничего не ответил. Тогда Клавдия, почти шепотом, спросила еще раз:
— Что же, Фрол Петрович, происходит с тобой?
Курганов сворачивал новую папироску. Но при этих Клашкиных словах пальцы его дрогнули, кисет с табаком выпал из рук. И то ли от того, что дрогнули руки и выпал кисет, то ли от чего другого, Фрол вскипел вдруг, швырнул в темноту незажженную папиросу, повернулся к Никулиной, сдавленно прокричал:
— Слушай, чего ты в душу лезешь? Кто тебя просил?
— Да никто, сама я хотела...
— Сама? — перебил ее Фрол. — А что сама?! Чего ты хочешь разглядеть во мне? И чего можешь? Катитесь вы все... Может, я ненавижу всех вас! А, как это?! Ненавижу за то, что живете так, как хотите. За то, что для вас все дни будто из одной радости сотканы, что... Вишь, поют вон, на музыках играют... Э-э, да разве вы поймете...
И Фрол умолк, словно в недоумении, словно только что сам услышал свои слова. А Никулина с упреком и горечью произнесла:
— Это у меня-то сотканные из одной радости...
Уже много лет клавдия Никулина жила отдельно от отца, в маленьком, всего в три оконца, деревянном домике. Жила тихо и строго, как монашка, и все ждала, ждала своего мужа, Федора Морозова, сына Пистимеи и Устина, с которым ей не пришлось даже и переночевать. Ранним августовским утром 1943 года ее жених вскочил верхом на подведенную ему лошадь и ускакал в военкомат. Рассеялась пыль из-под копыт — и словно не было на свете Федора Морозова.
А потом, спустя год, вызвал председатель колхоза, Захар Большаков, Клашку в контору, отворачивая лицо, дал ей маленький листок, на котором прыгали, как черные пауки, неровные буквы: «... Федор Устинович Морозов... геройски погиб в боях за деревню Усть-Каменку...»
— Нет, нет... Не может быть... — проговорила Клашка совсем спокойно. Только голос был тихий и бесцветный. И уж потом закричала и в беспамятстве упала на крашеный, чисто вымытый пол.
Потекли годы. Ложились на землю снега, таяли. Шумело травами заречье. Снова толстый слой снега покрывал их на долгие месяцы. Но проходило время — и он снова таял.
Клашке казалось: придет час — и ее женская тоска растает, распустится, как снег под солнцем, и
