Напоследок Крастонов, дурачась под блатного, начал петь «Таганку», но уже с первого куплета перешел на серьезный тон, а остальные трое, со ставшими вдруг трезвыми лицами, внимательно вслушивались в тоску и безысходность звучащей песни.
Затем, не сговариваясь, все дружно сдвинули стаканы и молча выпили. Им была понятна эта чужая боль.
Здесь открылась дверь, и вошел молодой мужчина лет тридцати в элегантном светло-сером костюме, слегка помятом по существующей моде. И лицо его, согласно той же моде, было слегка небритым. Барсентьев понял, что к ним заглянул хозяин данного заведения, то ли специально оповещенный и приехавший засвидетельствовать свое почтение, то ли дождавшийся нужной кондиции гостей, когда радуются любому вновь прибывшему.
Мужчина поздоровался и нерешительно остановился в дверях.
— Все ли в порядке? — спросил вошедший. — Угодил ли повар своим фирменным «бланонниоли по- генуэзски»?
Вместо ответа подошедший Крастонов взял его за локоть и усадил за стол.
Он вообще играл главенствующую роль, хотя прокурор города рангом все-таки повыше. Но очевидно, что Севидов относился к лидерству за столом милицейского полковника вполне равнодушно и даже благожелательно.
Моментально возникший откуда-то официант поставил на стол свежий прибор и очередные бутылки виски и коньяка.
— За процветание заведения, — произнес Крастонов уже нетвердым языком.
Все чокнулись и выпили.
Дальнейшее Барсентьев утром следующего дня припоминал смутно. Помнил еще, что произносил тост стихами собственного сочинения, на манер и подражая Омару Хайяму:
И сорвал этим своим тостом бурные аплодисменты всех присутствующих.
Как покидали уютную таверну, и как он оказался в гостинице, Барсентьев уже не мог вспомнить. Память возвратила ему лишь один поразивший его осколок — невозмутимо садящийся за руль джипа Легин, пивший наравне со всеми.
Барсентьев лежал в кровати раздетый, под легким одеялом, лицом вверх. Он с трудом открыл глаза, поморгал ими, увидел беспорядочно лежащую на письменном столе одежду, зажмурился и сморщил лоб.
— Ч-черт… — пробормотал он, — вот так расслабился…
Лежа с открытыми глазами, он посмотрел вверх.
— Надеюсь, я не допустил какой-либо бестактности или неприличия? — он снова пошарил в оскудевшей памяти. Та молчала. — Молчание — знак согласия, — вслух сказал он себе.
— Что там пишет знаток похмелья Хуан Бас по этому поводу? — но и здесь, обиженная обилием спиртного, память ничего не ответила.
Барсентьев приподнял голову от подушки, и слабая улыбка появилась на его лице.
На тумбочке, рядом с кроватью, чьей-то заботливой рукой было оставлено три бутылки «Боржоми». Запрещенной главным санитарным врачом России, якобы некачественной, грузинской минералки. Вероятно, хозяин таверны был уверен в ее качестве и сохранил запас для некоторых желанных гостей. Рядом с чистым стаканом лежала открывалка для пробок.
Барсентьев быстро сдернул с бутылки металлическую пробку и без всякого стакана, одним духом, высосал всю воду до дна. Вторую бутылку он пил уже из стакана, с наслаждением, не спеша, как бы прислушиваясь к тому, как пузырящаяся вода освежала иссушенный желудок. И до конца не допил.
А на столе стояла полная бутылка вчерашнего виски, отражая в своем коричневатом боку два лежащих перед ней лимона.
Но Барсентьев уже погрузился в легкий похмельный сон…
Крастонов, одетый в гражданское, сидел за столом своего кабинета и читал суточную сводку происшествий. Вид у него был вполне нормальный, лишь покрасневшие глаза напоминали о вчерашнем.
В кабинет зашел Легин. Он был в форме, подтянут и — никаких следов вчерашней вечеринки.
— Здравия желаю, Александр Олегович!
— Здравствуй, Андрей. Садись.
Легин сел на стул.
— В Багдаде все спокойно, — тихо замурлыкал Крастонов, — ты сводку читал?
— Так точно.
— Что-то раскрываемость по линии уголовного розыска в последние дни упала. И затишье, и преступления хилые, а раскрываемость падает…
— Так ребята мои сейчас подготовкой к операции занимаются, — начал оправдываться Легин. — Вот закончим главное, тогда и наверстаем.
— Да-да, — раздумчиво затянул Крастонов и неожиданно спросил, — ну, как тебе наш гость?
— Нормальный мужик, — не задумываясь, ответил Легин, — по-моему, во всех отношениях…
— Да. Без показухи и выпендронов, — согласился Крастонов.
Оба молчат.
— Ты знаешь, — произнес Крастонов, — даже и не знаю, как разрулить ситуацию… Свалилась же эта банда областная на нашу голову… Почти всюду порядок навели. Осталось угомонить наших ослабевших авторитетов… И — на тебе… Два тяжких нераскрытых преступления… И следователь этот московский… Не дадут ведь теперь покоя…
— Не дадут, — со вздохом согласился Легин, — область возьмет на контроль, центр — на контроль…
— А, главное, важняк этот, Барсентьев… Вот ведь головная боль… Ты тоже думай, Андрюха.
— Буду думать, — пообещал Легин, — может что-то и придумаем.
— Ну, как пришлые?
— Нормально. Все вписались. Люди серьезные. Дважды говорить не надо.
— Ну, давай. Надеюсь, сбоя не будет. Два-три дня и все решится. Задавим главарей, все остатки рассыплются. Очистим город от мрази. А победителей не судят…
В просторном помещении предбанника, отделанным светлой вагонкой, за грубо сколоченным из толстых дубовых досок столом сидела троица.
По одну сторону, на низкой дубовой скамье расположились, обмотанные по пояс белыми простынями, главари городского преступного мира — Косарь и Боцман. По другую — Тиша, на атлетической фигуре которого простыня была замотана в виде старинной римской тоги. Лица и тела собравшихся блестели обильным потом.
Перед ними на столе стояло пенящееся пиво в шести массивных бокалах, из которых все трое, не спеша, прихлебывали. Бокалы были старые, еще советских времен, таких сейчас уже и не встретишь.
В центре стола, в фаянсовых тарелках пламенели свежие мясистые помидоры и покрытые капельками влаги крупные пупырчатые огурцы. В металлической миске краснели прожилками толсто нарезанные куски сала. Отдельно, горкой, прямо на столешнице лежало с десяток больших головок
