кости уже четырежды, и всякий раз сумма их была на единицу меньше, чем у соперника, который невозмутимо сметал со стола мелкие монеты в бездонный карман своего широкого плаща.
Сидящий у очага кот пугливо покосился на возмутителя спокойствия и вновь уставился немигающими глазами в затухающее пламя.
— Прости, я не вижу причин для твоего гнева, — миролюбиво заметил Фагот, — глаза его косили в разные стороны — один и вовсе в потолок, другой — в сторону очага, где один за столом, сиротливо нахохлился кот. Лишь под носом затопорщился пух неразличимого цвета усишек — признак сдерживаемой ярости.
Он и в самом деле не хотел ссоры — таверна всего лишь на треть была заполнена народом. Судя по одежде, преобладали здесь пастухи, погонщики, извозчики, а также мореплаватели и купцы, наезжавшие в сухопутный Иерусалим за восточными сладостями и пряностями, привозимыми из соседней Аравии. Следовало дождаться времени, когда таверну заполнят, лучше всего воспринимающие идеи сопротивления существующей власти, различные лавочники — зеленщики, ткачи, горшечники и мелкие уличные торговцы. Именно они внимали мятежным речам Фагота и Азазелло всей душой, а, накачавшись дешевым кислым вином, орали во всю силу своих луженых глоток славу Иисусу и громогласно требовали его пришествия в Иерусалим.
Могильщик со всей силой потряс стаканчик с костями и протянул его Азазелло, — бросай же ты первым, на этот раз! — Он швырнул на стол два денария. Толпа охнула — это были большие деньги.
Тот покладисто склонил голову, хищно блеснув клыком в свете плошки, добавил два своих денария и выбросил кости на заскорузлую поверхность темного стола.
— Три… — ахнули в толпе, — он выбросил всего лишь три очка…
Могильщик торжествовал. Его длинные тараканьи усы плотоядно шевельнулись и сделали стойку, протянувшись к ушам. Он, не глядя, бросил кости и протянул руку к монетам, не сомневаясь в своем выигрыше.
— Два-а-а-а… — протяжно простонала толпа, — он вновь проиграл… Это неслыханно… Клянусь великим Юпитером-громовержцем — так не бывает…
Угреватый, выразительно красный нос могильщика налился спелой сливой, усы встопорщились, рот изрыгнул сочные многоярусные проклятия.
— Ты! Гнусный прохвост, продавший душу Вельзевулу! — рев проигравшего, казалось, встряхнул стены таверны. Своими ручищами он сгреб отвороты плаща Азазелло и встряхнул его, приподняв над столом. — Твоей рукой водил сам дьявол!
— Кто же водил тогда твоей рукой? — вновь встрял Фагот. И в наступившей сразу тишине добавил неестественно скрипучим тонким тенорком, — ты каждый день общаешься с царством мертвых, и все эти козни — твоих рук дело, дабы свалить свои шашни с демонами на невинных людей… Ты, мерзкий кладбищенский червяк… Грязный горшок с вонючим тухлым горохом…
В громадной туше могильщика запросто уместились бы три Фагота. Глаза его налились кровью, он тотчас выпустил Азазелло и, вскинув невероятной величины кулачище, со всего маху со страшным грохотом, пригвоздил Фагота к табурету, на котором тот сидел. Но это ему показалось, да и остальным тоже — что пригвоздил. На деле, Фагот слегка отклонился в сторону и ловко дернул великана-могильщика за локоть, продолжая его движение вниз, отчего тот и издал ужасное громыханье, с размаху всем телом врезавшись в заплеванный и замызганный грязный пол. Тяжеленный табурет, с сидящим на нем Фаготом, подкосился и рухнул на голову несчастного могильщика.
Четверо его сообщников, находившихся в толпе и должных продолжить драку, а также задержать пришельцев до прихода стражников, бросились на Фагота. Остальная толпа тоже не собиралась быть сторонними наблюдателями. В ход пошли лавки, стулья, кувшины. Шум в таверне установился неимоверный.
Хозяин таверны, неумытый, засаленный, с длинным плаксивым лицом и выпуклыми рачьими глазками, при первых же звуках начинающегося побоища, шмыгнул в дверцу, рядом с очагом и затаился в подвале, с тоской и прискорбием вслушиваясь в доносящийся сверху гул. Ему чудилась гибель всего его имущества и невосполнимые финансовые потери.
Кот же ничуть не переменил позы. Он сделал вид, что происходящее в таверне его нисколько не касается. Сидя мордой к очагу, он томно обмахивался длинным изломанным веером, который тавернщик, вероятно, использовал для раздува жара в очаге. Прищуренные глаза его покоились на не прожаренном бараньем боке, насаженном на длинный вертел с толстой деревянной ручкой. Лишь при начавшейся массовой схватке, он воровато метнулся по сторонам и задул три плошки, освещавшие угол таверны с очагом и, став при этом, абсолютно неразличимым для чужих глаз. В лапах его очутился тяжеловесный вертел, а бараний бок был аккуратно положен на тлеющий очаг.
Фагот, удивительно легко ухватив двумя руками увесистую дубовую скамью и, помахивая ей перед собой, стал оттеснять наступавшую толпу вбок. Длинные полы его диковинного клетчатого халата развевались по сторонам подобно крыльям большой хищной птицы. С одной стороны он не давал нападающим подобраться к ним сбоку и с тыла, с другой же теснил их спинами в сторону Азазелло.
В свою очередь, Азазелло, с ревом, — во имя Иисуса нашего! — выдергивал поочередно противников из пятящейся оравы и швырял их за спину.
А здесь уже наступала очередь затаившегося в темноте кота. Вооружившись длинным увесистым вертелом, он бил приземлявшуюся после броска Азазелло жертву деревянной рукоятью по затылку, и та покорно затихала на полу.
— Слава Иисусу, — непрерывно дребезжал Фагот в такт раскачивающейся скамье…
Троица работала вдохновенно и слаженно. Поэтому битва закончилась в считанные мгновения, так и не успев, в общем-то, начаться по-настоящему.
Тавернщик, слышавший все это время непрерывный грохот, угрожающий вой и жалобные вопли, уже попрощался со своей таверной, решив, что от нее не осталось и камня на камне. Когда шум схватки стих, он, немного выждав, робко вернулся в трапезный зал.
К его безмерному удивлению почти вся мебель была цела. Лишь табурет, пострадавший от столкновения с головой могучего могильщика, являл собой разрозненные куски дерева, да скамья, которой махался Фагот, лишилась одной ножки и треснула посередине. Перевернутые во множестве столы практически не пострадали, пол был усеян черепками кувшинов, тарелок и кружек. Все прочее было совершенно цело.
Ущерб оказался небольшим. Тем не менее, хозяин таверны сделал и без того плаксивое лицо, крайне удрученным и воздел руки кверху, готовясь во весь голос высказать свою скорбь по уничтоженной посуде и неуплате за выпитое и съеденное. Ему казалось, что в зале остались одни мертвецы, и он заголосил пронзительно и печально.
Однако звук оборвался рукой Фагота, зажавшего ему рот. Вслед за этим откуда-то вывернулся и Азазелло. Он выхватил из-за пазухи увесистый кошель, приятно звякнувший серебром, развязал его, дернув за шнурок, и сделал вид, что вывалит все содержимое на испоганенный сражением пол.
Тавернщик, тотчас опустив руки, подхватил с живота огромный грязный фартук из грубой ткани и проворно подставил его под кошель. Звон сыплющегося серебра был для него небесной музыкой, а внезапно свалившееся богатство, на которое можно было купить, по крайней мере, еще одно такое же заведение, враз сделало выражение его вечно кислого лица изумленно-радостным.
Кот, тем временем, вновь нанизав бараний бок на острие вертела, послужившего для ратных дел, сунул его в тлеющий очаг.
— Восславь Иисуса, — рявкнул Азазелло счастливому тавернщику, закончив выгрузку серебряных денариев в подставленный фартук.
— Хвала Иисусу, — козлетоном ввернул Фагот.
— Слава Иисусу, — почти эхом откликнулся ошеломленный свершившейся чередой событий владелец заведения. Он с трудом верил в небывалую удачу.
Отдаленный звон колокольцев, спешащей к таверне тайной стражи, заставил победителей поторопиться. Они вышли из зала, поглядывая в сторону дворца Ирода, откуда доносился тревожный звон.
Присоединившийся к друзьям вальяжный кот грыз на ходу бараний бок, поочередно вытирая лапой,
