погиб муж и неизвестно, вернется ли сын. Она все потеряла, ей уже много лет. Веронике же, конечно, ее переживания кажутся гораздо более страшными, чем у Анны Михайловны, у которой уже была счастливая жизнь, муж, сын. Вот в это надо обязательно углубиться, жить этим».
И тут Вероника говорит: «Анна Михайловна, я не хочу жить…» И я вдруг услышала ее – перелом сцены!
Ефремов подсказывал: «Теперь брось все свои эгоистичные мысли! Теперь она испугалась за Веронику, она ей поверила».
«Что вы, Вероника, что вы!» – я (Анна Михайловна) пытаюсь «сражаться» за нее с Ириной, спорить, потом удержать ее, когда она бежит на улицу, узнав об измене Марка. Мне очень страшно: я понимаю, что Вероника может покончить с собой. Сочувствие мое бесконечно, я ее обнимаю, держу, пытаюсь не пустить на улицу, она вырывается….
Я стараюсь как-то объяснить происходящее с Вероникой: «Война калечит людей не только физически – она разрушает внутренний мир человека. И это одно из самых страшных ее действий».
Я долго билась над этой сценой, ведь Ефремов считал, что это переломный момент в судьбе Вероники, а стало быть, и в спектакле. И так подробно он работал над всеми сценами, над всеми образами, не допуская ни секунды фальши. Он говорил, что все мысли актера читаются зрителем, и нужно, чтобы эти мысли были. Важны не слова, а то, что человек думает, чем живет. Ефремов учил нас действовать страстно, защищать свои убеждения.
Не знаю, смогла ли я сейчас точно рассказать об этом. Но это было очень важно, и этот метод Ефремова, эта его школа воспитала целое поколение, целую плеяду актеров. Он сам проигрывал все роли и был настолько убедителен, что многие актеры непроизвольно перенимали его манеру игры и становились похожими на него (особенно похож был Игорь Кваша). Тогда говорили: «„Современник“ – это театр, где на сцене много Ефремовых». Это еще раз доказывает, что всех нас сделал он.
Мне было очень приятно, когда в одном из последних интервью Олег Янковский рассказал, что ходил в «Современник», чтобы прикоснуться к этому естественному пребыванию на сцене, к глубокой нравственности наших спектаклей. Я говорю «наших», потому что с 1957 года я работаю в этом театре.
Спектакль «Вечно живые» – это рассказ о простых русских людях, которые прошли войну и победили. Бороздин говорит: «Ты думаешь, сына отдавать на войну хочется? Надо!» И это была, наверное, самая главная мысль во всем спектакле.
И последний монолог Вероники: «Я все думаю: как мы живем, как мы будем жить?» – этот вопрос, который волновал всех героев спектакля, актуален и в наше время. И Володя, и Анна Михайловна, и Вава, которая не может жить только для себя (наивная и милая Нина Дорошина), и Танечка – всё это самые обыкновенные скромные люди, которые отстояли нашу землю, нашу Родину и которые способны на подвиг.
Но была отражена и другая сторона войны: люди есть люди, – и кому война – кому мать родна. Поэтому существовали и хищная Нюрка-хлеборезка, и администратор филармонии, которого гениально играл Евстигнеев. Когда он говорил Антонине: «Я люблю вас. Сильно!», за кулисами стоял весь театр – ждали, как именно он это скажет.
И в первой, и во второй редакции спектакля было очень много актерских удач. В первом спектакле Ефремов играл Бориса, во второй – Бороздина. Это была главная фигура спектакля. Все понимающий, умеющий прощать, но резкий и бескомпромиссный человек, рядом с которым нестрашно жить. Именно в этом образе, неповторимо сыгранном Ефремовым, обозначалась его главная страсть: служение народу, стране. Что бы я ни говорила, Розов сказал лучше: «Почему кто-то за тебя должен отдавать ноги, руки челюсти, жизнь? А ты – ни за кого и ничто?»
А Бориса позднее играл Олег Даль: наверное, читатель поймет, что он был лирическим, светлым, за него было очень страшно – зрители понимали, что он идет умирать за Родину.
Самой трудной для меня была сцена встречи с сыном, который возвращается раненным домой. Я понимала, что все ждут моего появления, и артисты на сцене, и зрители – это должно быть наивысшей точкой напряжения. Это конец всех эпизодов военной жизни, дальше уже – возвращение в Москву. Я понимала всю ответственность, готовилась к этой картине, разбегалась по всему театру, потому что в пьесе мне сообщали о приезде сына, когда я была на лекции в техникуме. Я представляла, как я это услышала, как бежала домой, тонула в снегу, запыхавшись, останавливалась и снова бежала, боялась открыть дверь – неизвестно, какой он, может, инвалид… Может быть, вам покажется это смешным, но у меня вдруг возникал образ моего трехлетнего сына Вани, стоящего в снегу, и я выскакивала на сцену, распахивала дверь и видела Володю: «Володя! Радость-то какая! Какая радость!»
А до этого Бороздины узнавали о смерти Бориса, поэтому моя радость была в спектакле глотком воздуха – что-то все-таки есть и хорошее, кто-то остался жив. Всегда после этой сцены был гром аплодисментов.
Хочу рассказать одну историю, трагикомическую. Мы были на гастролях в Германии со спектаклем «Вечно живые». За кулисами я ждала своего выхода на сцену, представляла, как бегу по снегу. Слышу реплику – мой выход, бросаюсь к двери на сцену, а она не открывается. Рву ручку на себя, чувствую, что заколочено. В ужасе дергаю дверь, кричу: «Помогите, не могу выйти на сцену, дверь заколочена!» На мне темное платье и темное пальто с меховым воротником. Вдруг слышу какое-то бульканье за моей спиной. Это, как оказалось, Алексей Кутузов. Он хватает меня, говорит: «Дура, в соседнюю дверь!» – и выталкивает на сцену.
Потом Кутузов рассказывал, что сразу не смог мне помочь – так он хохотал, когда увидел, как я, словно черная ворона, бьюсь в закрытую дверь.
Я выбежала, упала на грудь Володи со словами: «Радость-то какая!», хотя в голосе моем была уже только трагедия. Я зарыдала. Публика мертво молчала – это были солдаты. Мы заканчивали этой картиной выступление, вышли кланяться. Конечно, нам очень хлопали, но я все думала, почему не было аплодисментов после моей фразы. Наверное, я слишком передраматизировала, думаю я, кланяясь. И как-то не замечаю, что происходит вокруг. Ко мне подходит Люся Крылова, наклоняется и говорит: «Мила, ты что, не можешь разогнуться? Не видишь, что все ушли, ты одна стоишь!» И мы стали пятиться вдвоем за кулисы. Потом все очень смеялись, спрашивали, что я потеряла на сцене…
Задумываться я продолжала и дальше. Я думаю, что так делают все артисты, потому что актер работает круглосуточно – в транспорте, на ходу, все время пытается войти в образ. Однажды после репетиции, набрав тяжелые сумки продуктов, я стояла на трамвайной остановке на Большой Грузинской улице, недалеко от театра, который находился тогда на площади Маяковского. Я размышляла, что-то играла про себя. Жду, а трамвай все не идет. Идти пешком? До метро две остановки, а ведь как бывает: только отойдешь, трамвай и придет. Подожду еще. Идет Алеша Кутузов: «Милаш, ты чего здесь стоишь?» – «Да вот, трамвай жду, уж полчаса как не идет. А уйти жалко – я уйду, а он как раз и придет». – «Мил, ты под ноги-то посмотри: рельсы два месяца назад убрали!»
«Вечно живые» (
Мне хотелось бы еще рассказать о спектакле «Вечно живые», потому что он стал знаковым для театра и очень подробно разрабатывался Ефремовым. И это стало настоящей школой для артистов. Конечно, он очень много занимался Вероникой, чтобы создать образ трагический, а ни в коем случае не сентиментальный. И Мизери как раз была способна, по своей природе, показать глубокую трагедию. Но мне не пришлось с ней играть в «Современнике». Однажды она попросила меня сыграть в ее творческом вечере в ВТО роль Анны Михайловны в сцене, о которой я уже рассказывала. Она сидела и читала стихи «Журавлики-кораблики» с такой отрешенностью, что я сразу почувствовала, что надо бежать спасать Веронику. И я понимала, что весь зал чувствует то же самое.
Позже эту роль играли и Алла Покровская, и Люся Крылова. Покровская – актриса очень умная, которая всегда могла идеально выполнить желание режиссера. Она замечательно играла последнюю сцену. Этот монолог написан Розовым совершенно в духе Чехова, с той же глубиной вечных размышлений русской интеллигенции: «Как мы будем жить?».
И все-таки всю свою любовь я отдала Ирине (Лилии Толмачевой). Ефремов добивался, чтобы при душевной хрупкости, даже нежности, внешне она выглядела мужественной, жесткой. Он подчеркивал: «Она даже курит, говорит грубым голосом и все время старается воспитать себя сильной. Ирина работает в
