– Что ж, раз мне решать должно, то решу. Вот прямо сейчас. Отпишу: приезжай.
И я поднялся, делая вид, будто собираюсь исполнить свое намерение немедленно и бесповоротно. Натти не стал преграждать мне дорогу или иным образом препятствовать, но, когда я поравнялся с ним, рыжий вполголоса, лениво растягивая слова, будто невзначай заметил:
– Вот так и ездят все кому не лень, а потом Чумные вёсны случаются…
Надо было развернуться и врезать ему. Прямо по невинной веснушчатой роже. Нос доломать, скажем. Свернуть на другую сторону. Или зубы проредить. И меня не остановило бы даже понимание того, что и сам пострадаю не меньше, если бы… Если бы от головы к пяткам через все тело не скользнула ледяная игла удивления.
Откуда он знает, Боженка меня задери?!
В простую догадку не верю. Нет у него для догадки всех необходимых сведений, кроме моего возраста, да и то определенного на глаз. Имя мое в здешних местах никто не спрашивал: Смотритель и есть Смотритель, зачем ему имя? Откуда я прибыл, и вовсе было тайной для всех, кроме того толстячка из литтовской Цепи одушевления, а он вряд ли стал бы болтать языком. Кто еще был осведомлен? Только пройдоха Киф, составивший бумагу, запечатлевшую мое первое деяние в назначенной должности. Вот он мог знать обо мне все. И наверняка знал. Но представить, что длинноносый обманщик делится чужими тайнами с простаком из Блаженного Дола…
Бред. Полнейший и нелепейший. Не могло такого случиться. А с другой стороны, ни за что не поверю, будто Натти ляпнул про Чумную весну просто так. Бывают в жизни совпадения, только не такие явные.
Я не стал ему отвечать. Сделать вид, что совсем не заметил сказанного, не удалось, но головы не повернул, хотя это стоило мне многих усилий. Надеюсь, скрип зубов прозвучал не слишком громко, чтобы донестись до слуха рыжего. А если и донесся, Бож с ним. Впредь поостерегусь заводить душевные разговоры со своим странным прислужником, который то на грани обморока оказывается, то почти явно угрожает.
Да, это несомненная угроза. Мол, будешь лениться, доведешь Дол до той же беды, что когда-то постигла столицу и твою семью. Ну и порядки здесь… Строгие. Куда строже, чем в той же Веенте. И ответственность вся на одних плечах громоздится. На моих. Что бы ни сделал, какое бы слово ни сказал, куда бы ни сплюнул, буду виноват. А почему? Потому, что на каждый чих должен дать разрешение. Не спорю, дольинцам удобно: живешь себе, ни о чем не тужишь, только исправно следуешь распоряжениям. А мне что делать? У меня ведь за спиной никого нет. Одна только Ньяна и осталась… К которой, собственно, я и направился. На остатках сил и бодрости. Куда угодно, только бы подальше от ржаво-карего взгляда, следящего, как теперь стало ясно, за каждым моим шагом.
Дом защитницы чем-то напоминал смотрительский, но лишь в той же степени, что и все прочие дома Блаженного Дола, то бишь основательностью и рачительной простотой, а по размерам превосходил по меньшей мере вдвое. И когда в ответ на стук дверь открылась, стало понятно, почему с местом моего проживания пожадничали: в конце концов, мне полагалось жить одному, а здесь жильцов оказалось поболее. На целых два ребятенка.
Они были похожи на Ньяну цветом волос и прозрачностью глаз, а еще тенью затаенной печали на лицах. М-да, а говорила, что детей у нее нет и не было.
– Улла, Тори, кто там пришел?
– Дяденька! – хором ответили дети, и едва ли не раньше, чем отзвучал последний слог, рядом с дверью уже стояла моя защитница, отряхивая ладони от мучной пыли.
– Идите-ка погуляйте.
– А пирожки? Пирожков хотим! – притворно заныли малыши, за что получили каждый по очереди такой же притворный подзатыльник.
– Будут вам пирожки. Если перечить тете не станете.
Пока я раздумывал над словом «тетя», дети весело упрыгали в сад. Ньяна проследила за ними взглядом, а когда между любопытными ушами и домом оказалось достаточно большое расстояние, равнодушно спросила:
– Собираться?
Я качнул головой, что можно было принять и за «да», и за «нет». По желанию.
Вот чего проще взять и сорвать ее с места, утащить невесть куда, заставить исполнять скучную и редко когда по-настоящему необходимую службу? Особенно когда знаешь: пойдет и слова поперек не скажет. А почему-то не хочется. Был бы на ее месте, к примеру, мужик… Да хоть тот же Натти! Уж я бы всласть его погонял. В хвост и в гриву.
– Пригласишь войти?
Она посторонилась:
– Разве ж откажешь?
Если внешность Ньяны прямо-таки кричала о несоответствии склонностей женщины и требований службы, которую она вынуждена была исполнять, то дом стонал. Отчаянно. Всеми сочленениями и каждым уголком. Такого количества салфеточек, чашечек, горшочков, половичков, полотенец, занавесочек и прочих обожаемых хозяйками мелочей я не видел никогда. Они заполняли собой все доступное пространство, но при этом не казались чрезмерными, а, наоборот, создавали впечатление, что все в этом доме находится на своих местах. И главная обитательница – тоже. Вот на лесной поляне, с взведенным арбалетом в руке она представляла собой нелепое и пугающее зрелище. Да и сейчас, готовая выполнять любое задание, Ньяна выглядела так, будто ей предстоит путь на плаху, хотя и всеми силами старалась удержать на лице бесстрастное спокойствие перед заботами наступившего дня.
Я немного подумал, присел на лавку рядом со столом, на котором было раскатано ноздреватое ароматное тесто, и осведомился:
– С чем пирожки будут?
– С ягодами. Осенью несколько кадок замочила, так до сих пор хороши.
Осенью. Когда прежний Смотритель уже упокоился и был отправлен в последний путь искренне скорбящими дольинцами. Интересно, сколько дней после похорон понадобилось, чтобы жизнь оставшихся на земле вернулась в прежнюю колею? Думаю, немного. А когда уйду я, и вовсе времени не понадобится. Многие, наоборот, вздохнут с облегчением, опуская крышку гроба. Даже Ньяна. Но пока не подошел срок отставки, защитница будет беречь мою жизнь пуще своей. Не зная, что именно на излете службы, когда желанная свобода совсем близка, очень легко шагнуть в могилу.
– А мне можно будет попробовать?
– Если пожелаете.
Она все еще не возвращалась к своей стряпне, а стояла у двери и смотрела на меня, словно чувствуя некий подвох в моих вопросах. Впрочем, подвох на самом деле присутствовал.
Если это называется властью, то какая-то она у меня неуродившаяся. Недоношенная. Ущербная, как стареющая луна. Получается, что никто сам не придет и не поклонится, а вместо того на поклон каждый раз иду я сам. Нет, дольинцы, конечно, не откажут. Ни в какой просьбе или пожелании. Но вот ты сначала приди, все объясни, еще лучше – убеди, что это тебе больше жизни необходимо, тогда и будет исполнено. А если не знаешь, чего хочешь? Остается только торчать на одном месте придорожным камнем и ждать, пройдет ли мимо какой путник.
– А желать обязательно? По-соседски никак нельзя? Просто прийти, угостить?
Ньяна поджала нижнюю губу. Правда, это почти никак не сказалось на общей пухлости рта.
– Можно. Только мы с вами разве соседи?
Все верно. Кто-то из нас хозяин, кто-то слуга. Но наши роли так перемешаны, что без кружки доброго эля не разобраться. Мне дано право приказывать, и все же каждое мое деяние служит благу жителей Дола. Защитница вроде бы выполняет приказы, но одновременно требует и с меня праведного несения службы. Пусть требует неосознанно, но не менее красноречиво, чем прочие местные жители. Замкнутый круг какой-то. Ошейник, который стягивается на моем горле все туже и туже. Кажется, еще немного, и ни вдохнуть будет, ни выдохнуть.
Нет. Хватит. Надо рвать петлю, пока еще возможно. Рвать без сомнений и сожалений.
– Ты пирожками-то занимайся, занимайся. Я мешать не буду. Разве что словом.
Ньяна, еще недоверчиво косясь в мою сторону, вернулась к столу и принялась споро и ловко
