— Вы верите, что у него были дурные намерения?
— Увы, да. В колдовство, пожалуй, не верю, но что намерения были дурные, не сомневаюсь.
Ксендз Сурин содрогнулся.
— Чернокнижник! Сожжен на костре! В нем сидел бес!
Ксендз Брым усмехнулся.
— Возможно, как в каждом из нас.
— Из нас? — встревожился Сурин.
— В ком бес побольше, в ком помельче. Вот и меня к этому сладкому пивку с сыром тоже, верно, какой-то бесенок толкает.
Отец Сурин возмутился:
— Вы, пан ксендз, шутите с такими страшными вещами.
— Боже упаси, вовсе не шучу, — весело вскричал старик, отхлебнув пива. — Но ведь если зло существует, оно может быть большим или меньшим. Есть большой бес, Бегемот, тот, что орудует в великих преступниках, и бес помельче, — может, назовем его 'Пивко'? — который подсовывает нам маленькие удовольствия.
Отец Сурин отрицательно качнул головой.
— О нет, отче, нет. Когда сатана вселяется в человека, то завладевает им всем, становится его второй натурой. Да что я говорю 'второй'? Первой! Становится этим человеком. Душой его души. О, как это чудовищно!
И он закрыл лицо руками.
Приходский ксендз поглядел на него внимательно, хоть и уголком глаз. Потом искривил рот скобкой, будто говоря: 'Дело пропащее!'
— Ксендз провинциал, — прервал он наконец молчание, — прислал мне с одним путником письмо. Пишет, что через несколько недель приедет сюда.
Ксендз Сурин опустил руки и с испугом взглянул на собеседника.
— А я здесь так одинок и ничего не успел, — прошептал он.
— Что поделаешь! Воля божья!
— Но если бог это допускает…
— Тес! — приложил старик палец к губам. — Тсс! Не богохульствуй. Ты близок к богохульству.
Ксендз Сурин снова прикрыл лицо руками и в отчаянии застонал:
— Что мне делать? Что мне делать?
Старик усмехнулся.
— Прежде всего выпить это пиво. Подкрепиться. Ты, ксендз капеллан, истощал тут у нас от своих терзаний. А потом, когда уйдешь от меня, отправляйся-ка в дальнюю прогулку по дороге на Смоленск, в лес. Погляди на белый свет. Теперь, конечно, осень, но каждая пора имеет свою прелесть. В лесу теперь грибов много… Вот намедни мы с Алюнем целую корзинку принесли, и нынче, в пост, было у нас отменное грибное блюдо…
— Грибы, — недоверчиво произнес ксендз Сурин, будто сомневаясь, что на свете существует такое.
— Не огорчайся, — продолжал отец Брым, — не огорчайся. Есть тут у нас один цадик — еврейский праведник, — так он всегда говорит: 'Не отворяй огорчению дверь, оно само войдет через окно…'
Ксендз Сурин отнял руки от лица и снова покачал головой.
— Ах, это ужасно! Глядеть на такие страдания! Как мучаются эти женщины! И зачем? Да еще эти публичные экзорцизмы, народ собирается, будто на зрелище…
Ксендз Брым вздохнул.
— Да, верно, — молвил он. — Я сам не раз об этом думал. Эти бабы… прошу прощения, эти девицы такие прыткие, прямо как акробатки. Все глазеют на них, будто это театр короля Владислава [28]. Го-го-го! Ха-ха-ха! И задают дурацкие вопросы… Ты, кажется, начал с матерью Иоанной беседы наедине? — после минутной паузы спросил он с явным подозрением.
— Я полагаю, — просто ответил ксендз Сурин, — что вот так, наедине, можно влить в сосуд этот больше любви, больше надежды. Легче изгнать постыдную гордыню, что в ней угнездилась. А что это за цадик? — заключил он вопросом.
— Да живет здесь такой, — отвечал старый ксендз. — Евреи к нему приезжают из самого Вильно и Витебска. Человек даже не очень старый, звать его реб Ише из Заблудова. Мудрый, говорят, человек. Весь талмуд на память знает, как и все они.
— Реб Ише из Заблудова, — задумчиво повторил ксендз Сурин.
— Ступай, ступай, отче, — сказал старик, наблюдая за глазами капеллана, которые блуждали в пространстве, словно не находя, на чем остановиться. Прогуляйся. Денек нынче погожий, дождя нет. Погляди на местечко.
Ксендз Сурин поднялся и обнял старика.
— А жаль, что ты пива не выпил, — сказал ксендз Брым с глубоким огорчением.
— Спасибо, не хочется, — грустно улыбнулся ксендз Сурин и вышел.
В сенях он наткнулся на Крысю; стоя посреди сеней, с большой лейкой в руках, она кричала: 'Гу- гу!'
— Что ты делаешь? — спросил он у девочки.
— Волков пугаю, — ответила она. — Алюнь пошел на охоту.
И продолжала размахивать лейкой, стуча по ней кулачком и выкрикивая: 'Гу-гу!'
Отец Сурин пожал плечами. Он этой забавы не понимал. Впрочем, подумал он, в этом стращанье волков, пожалуй, не меньше смысла, чем в их заклинаниях дьявола… Но тут же устрашился своей мысли. Пухлые щечки Крыси вызывали в нем нежность, как пухлые щечки ангелочков, порхающих пред богоматерью на образе в монастырском костеле. 'Дети подобны ангелам, подумал он. — И кто же суть ангелы, как не дети божьи?' Быть может, в этих детских выкриках 'гу-гу!' даже больше хвалы создателю…
Он вспомнил, что мать Иоанна показывала, как престолы и серафимы воздают хвалу Владыке сонмов, и от страха мороз пробежал у него по телу.
Он направился от приходского костела вниз — к речушке, за которой начиналась дорога в лес. Спустился к мосту, и там, на берегу, среди желтеющей листвы деревьев и совсем уже золотых кустов увидел Казюка. Сняв овчинную шапку, парень поздоровался.
— Слава Иисусу Христу!
— Что ты тут делаешь, Казюк? — спросил ксендз.
— Жду хозяина, он должен из Смоленска приехать. Хозяйка наказала.
— С товаром?
— Вроде так. А здесь, на мосту, не очень-то безопасно.
— Да ну?
— Так говорят. Я-то еще ни разу тут ничего такого не видал.
— А что у вас слышно? Хозяйка здорова?
— Здорова. Чего ей сделается.
— В праздник, верно, хорошо подработали?
— Хозяин-то, может, и подработал. А мне какая прибыль!
— Разве пан Хжонщевский да Володкович ничего тебе не дали?
— Где там! От пана Володковича дождешься! Плохой он человек.
Ксендз Сурин рассмеялся.
— Казюк, не осуждай!
— Ох, ваше преподобие, уж если я говорю, так это верно.
Тут Казюк вдруг шагнул к Сурину и, глядя ему прямо в лицо, решительно сказал:
— Он плохой человек, и не надо его слушать.
— Да я его не слушаю!
Ксендз Сурин оправдывался перед Казюком, словно перед старшим. Его самого это удивило.
— И не надо ни о чем просить, — продолжал парень.
