председательствования последнего какой-то пожилой человек, сильно волновавшийся при выступлении Каменского, попросил у Маяковского слова. Володя с утрированной учтивостью спросил:
– Простите, дорогой товарищ, как ваше имя и отчество?
– Какое это имеет значение? – удивленно спросил тот. – Не достаточно ли будет, если я назову вам свою фамилию?
– А как ваша фамилия? – с той же учтивостью осведомился Маяковский.
– Охотников.
– Прекрасно, товарищ Охотников. А теперь назовите ваше имя и отчество.
– Если вас это так, интересует, извольте – Николай Аристархович.
– Дорогой Николай Аристархович, к сожалению, я не могу нарушить устав нашего клуба, в котором черным по белому написано, что выступать у нас на диспутах имеют право только те товарищи, имя которых совпадает с их отчеством.
– Что за чепуха! – возмутился Охотников.
– Простите, дорогой Николай Аристархович, – мягко пояснил Маяковский, – это далеко не чепуха. Я имею право здесь выступать только потому, что меня зовут Владимир Владимирович, Каменского – Василий Васильевич, а Бурлюка – Давид Давидович.
Это действительное совпадение имен и отчеств трех поэтов не смутило жаждавшего выступить Охотникова, и он спросил скорее насмешливо, чем раздраженно:
– А Луначарский? Насколько мне известно, его зовут Анатолий Васильевич?
Публика хохотала, как это бывает в цирке. Маяковский поднял руку и, когда в зале наступила относительная тишина, ответил с той же нарочитой учтивостью:
– Дорогой Николай Аристархович! Неужели вы не понимаете, что для столь высокого гостя мы не можем не сделать исключения.
Новый взрыв хохота. Бедный Охотников не знал, куда деться. После некоторого колебания выбрал из двух зол, по его мнению, меньшее: остался на месте, ибо боялся, что если направится к выходу, хохот еще больше усилится.
Перед окончанием вечера ко мне подошел Вася Каменский. Как всегда, пронизанный солнечными лучами. Несмотря на деловитость, которая была ему свойственна, он казался скорее наивным, чем деловым. Самое интересное, что в нем не было и тени чего-то напускного, ни малейшего желания казаться не тем, какой он есть. Его глаза, черты лица, улыбка были простыми и благодушными, ими нельзя было не любоваться. Когда он разговаривал с первым встречным, не говоря уже о друзьях, он действительно не был ни деловым, ни деловитым. Когда же разговаривал с людьми, которым симпатизировал, думал только о том, как бы сказать что-либо остроумное, дабы все рассмеялись, или теплое, приятное, чтобы порадовать, благодаря чему сделался всеобщим любимцем.
– Ну как? – спросил он, улыбаясь.
Я ответил дружеской улыбкой и пожатием руки. Этого вполне достаточно, чтобы понять друг друга.
– А помнишь, – сказал вдруг Каменский, – день, когда мы познакомились? Это было в Петербурге, на вернисаже, я хорошо запомнил, что на нем мы впервые увидели картину Петрова-Водкина «Купание красного коня».
– Помню. Мне показалось тогда, что около меня упал кусочек золотого солнца.
– А еще стихотворение, которое ты написал об этом.
Каменский сжал мою руку и начал читать:
– Я, признаться, уже забыл об этом.
Каменский широко улыбнулся и после небольшой паузы добавил:
– Быстро проносятся дни. – Он выпустил мою руку.
В это время послышался голос Ройзмана:
– Ну, Рюрик, идем, что ли?
У выхода мы столкнулись с Соней, показавшейся какой-то новой, тихой и строгой. Она быстро вложила мне в руку записку, проговорив:
– Не удивляйся. Там все сказано.
Матвей ничего не заметил, попытался вступить с ней в разговор, но она быстро отошла в сторону.
– Что с нею творится? – спросил он. – Точно подменили человека.
– Все проходит, все меняется.
– Это общая фраза. Меня интересуют факты.
– Какие факты?
– Ну, например, на что она живет, кто у нее бывает?
– Ты ее любишь?
