Мариенгоф кисло улыбнулся.
– А зачем я должен прийти раньше?
– Как зачем? Выбрать правление.
– Ты председатель? – спросил он с легкой иронией.
– Да, – смущенно ответил я.
Мариенгоф положил холеную руку мне на рукав.
– Не сердись, дорогой, но эта комедия скучна, она меня не устраивает.
– Ну, это другой вопрос, – засмеялся я.
– Очень рад, что застал тебя. Дома такая тоска и адский холод. Здесь насчет отопления тоже не того, но, по крайней мере, есть над чем посмеяться. На ловца и зверь бежит. Поверни голову налево.
Я взглянул. Глаза мои встретились с темными и блестящими зрачками небольшого коренастого человека, который, стоя перед столиком, мрачно и тупо декламировал какую-то белиберду.
Я улыбнулся.
– Ты его знаешь? – спросил Мариенгоф.
– Ну конечно…
– Вчера он испортил мне пальто. Поймал на улице за пуговицу и начал на морозе читать стихи. Я, конечно, сбежал, пуговица осталась у него… с мясом.
– У него есть строчка, состоящая из девяти слов и десяти неправильных ударений.
– Он тоже выбран в правление? – лукаво улыбаясь, спросил Толя.
– О, конечно, – насмешливо ответил я.
– Шутки шутками, – сказал сделавшийся вдруг серьезным Мариенгоф, – но ты, Рюрик, роняешь свое имя, якшаясь черт знает с кем. Я бы на твоем месте вышел из правления этого кабака. Мы бы образовали новую ассоциацию, – добавил он, – и туда принимали бы со строгим отбором.
В этот момент к нам подошла дама, вся увешанная пестрыми шелковыми тряпками, в великолепной, но старомодной шляпе. Было очевидно, что это уже догоревшая свеча, но когда-то она горела ослепительно и ярко. К ее глазам подходило одно слово, затасканное и замызганное, но без которого в данном случае нельзя обойтись: волшебные. Да, ее глаза были волшебными. И когда смотрящий переводил взгляд на ее дряхлеющее лицо, на смешные и протертые тряпки, перья и ленты, ему делалось неприятно, как если бы он видел распустившиеся розы, брошенные в помойное ведро.
– Рюрик Александрович, поздравляю вас, – жеманно произнесла дама, – вы будете таким прелестным председателем.
– Прелестный председатель, – иронически засмеялся Мариенгоф. – Великолепно сказано.
– Вы не знакомы? – спросил я с некоторой неловкостью. – Это поэтесса Бианка, она же графиня де Гурно.
– Во времена социальных бурь приятно быть знакомым с живыми графинями, – насмешливо произнес Мариенгоф и поклонился.
Внезапно появился красавец-швейцар, не стесняясь посторонних, довольно грубо взял графиню за руку и отвел куда-то в сторону.
– Что… это такое? – спросил опешивший Мариенгоф.
– Ничего особенного, – я улыбнулся, – история слишком банальная, чтобы на ней останавливаться. Влюблена.
– Кто?
– Если влюблена, значит – она.
– В… в… кого?
– В него. – Я показал глазами на швейцара.
– А он?
– Он не влюблен, но милостиво позволяет себя любить, продает ее бриллианты, а ее бьет.
– Бьет?!
– Толя, милый, ты точно с неба свалился. Бьет, и, должно быть, пребольно.
– Какая гадость!
– Ей, вероятно, это нравится…
Мариенгоф слушал рассеянно. Он начинал уставать всякий раз, когда разговор не касался его лично.
– Знаешь что, – сказал он вдруг, – давай пройдемся, здесь становится душно.
Мы вышли. Тверская в снегу, как громадный зверь, покорно изогнувший спину для людей.
– Сколько вокруг всякой мрази… – сказал Анатолий, глядя вперед и пронзая пространство своими ставшими вдруг грустными глазами. – И только подумать – для них мы творим и сжигаем себя в огне творчества! Я смотрел на лица, заполняющие кафе. Они повсюду, где собираются поэты, художники и артисты, здесь только рельефнее выступают на фоне пестрого картона, освещенные изнеможенным светом электричества, – лавочники, мясники, спекулянты, чинуши, их большинство среди публики. Среда них
