Было около четырех часов. Мариенгоф кого-то поджидал, сидя в ложе. Положив ногу на ногу, лениво тянул через соломинку гренадин. Соломинка его забавляла. Вокруг – тихо, чинно, спокойно. Он доволен собой и кафе, называет его уголком Европы. Никакими революциями здесь не пахнет, а между тем рядом Кремль, Совнарком, резолюции, воззвания, гражданская война… Он, как и большинство поэтов, окопался «кафейными» траншеями. Свежее белье, пирожное, вино, стихи…
Амфилов предложил открыть книжную лавку. Можно и лавку… деньги не могут быть лишними. Анатолий посмотрел на свои ногти: как быстро сходит лак! Завтра обязательно надо сделать маникюр!
Скрипнула входная дверь… Не Амфилов ли? Нет, это Ивнев.
– Рюрик, иди сюда.
– Сейчас, дай раздеться.
Толя видит в зеркале, как швейцар в зеленой, похожей на выцветший железнодорожный флажок ливрее помогает мне снять пальто. Лицо мое растерянное. Мариенгоф нервно тянет гренадин. Неужели неудача? Соломинка надламывается.
– Фу, черт, что за безобразие! Ну как? – обращается он ко мне.
– Плохо.
– Я так и знал, – выдыхает Мариенгоф. – Ты был сам?
– Секретарей у меня нет. Конечно, сам.
– Ну?
– Я ж говорю! Ни черта не выходит с Долидзе. Принял любезно, сверкают глаза, зубы, пенсне, запонки, брелки – словом, ходячая витрина. Вздыхал, закатывал глаза, вращал белками, жаловался, что все считают его богачом, а у него, извольте видеть, иногда нет денег на обед. Я обозлился и говорю: «Тогда приходите к нам в «Парнас», мы вас запишем на даровые обеды». Глазом не моргнул, негодяй. «Спасибо, – говорит, – как-нибудь приду», – а сам носищем водит, принюхивается. Из кухни жареным гусем несет и еще каким-то запахом, чертовски приятным – многопудовой сдобой. Расстались вежливо. Просил заходить. Я пообещал как-нибудь с тобой и Есениным. Он испугался: «Мариенгофа можно, а Есенина не надо. У меня мебель хрупкая, фарфор».
– Вот скот!
– Не спорю.
– Значит, денег не дал?
– Ясно.
– Что нам делать? Буфетчик наш, Вампир, говорит: если до понедельника не достанем, заколотят нашу катушку…
– А сегодня суббота.
– Осталось два дня.
– Воскресенье не считается.
– Почему?
Анатолий засмеялся.
– Я чушь сморозил. Ну, шутки в сторону. Рюрик, надо лопнуть, но достать.
– Эврика! – воскликнул я.
– Ну?
– У тебя сегодня свидание с Амфиловым.
– Он должен прийти с минуты на минуту.
– Так вот…
– У Амфилова? – воскликнул Анатолий.
– Разумеется.
Мариенгоф хлопнул себя по затылку.
– Где мои мозги… Конечно, у Амфилова. У него денег куры не клюют.
– Из этого еще ничего не следует. У Вампира денег не меньше, однако…
– Ах, мерзавцы, – выругался Анатолий смеясь, – где они прячут сокровища? Сколько обысков, облав, осмотров, а у них не нашли ни шиша.
– Должно быть, в уборную прячут, – засмеялся я. – Нам от этого не легче.
– Знаешь что, – сказал Мариенгоф, – кажется, Вампир нас берет на пушку. В конце концов, он больше, чем мы, пострадает от закрытия кафе. Если мы не достанем денег, их в последний момент достанет он. Вот увидишь!
– Черт его знает! Может, достанет… Но у Амфилова попросить не мешает.
– Разумеется, – ответил Мариенгоф, ломая вторую соломинку.
В этот момент тот, кого мы ждали, показался в дверях. Зеркало с необычайной выпуклостью и ясностью показало его грузную фигуру, большую голову, на которую надвинута бобровая шапка, и рядом – неприятную зелень швейцарского облачения. Зеркало отразило дикую пляску, похожую на баталию рук, головы, плеч, сбрасывавших с себя тяжелые зимние меха подобострастно ловящим пальцам. Я видел, как швейцар, не в силах поспеть за быстрыми движениями гостя, поймал зубами, точно дрессированная
