Флор говорил быстро, тихо, его голос, звучащий в полумраке, завораживал. Гвэрлум хотелось плакать, и одновременно с тем удивительная радость наполняла ее сердце. Она думала теперь сразу обо всем: о любви, о свободе, о чистоте души и тела, о пиве «подкормленном», которое бродит в таинственной утробе чана…
— Это такие люди, — рассказывал Флор, — скольких сирот кормили и поили до совершеннолетия — и в Новгороде, и в Москве, обучали кто чего достоин — грамоте, петь и иконному письму, и книжному рукоделию, а кто-то по торговле пошел.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю двух человек. Один книжник, другой в лавке сидит — обоих Сильвестр на ноги поставил.
— А, — сказала Наталья. — Ну да. В Новгороде всегда уважали грамоту. Еще когда на бересте писали всякие долговые расписки. — И спохватилась: — Я ведь не знаю, что сказать на все это, Флор! Вот и получается всякая ерунда!
— А ты, Наташа, когда не знаешь, что сказать, — просто молчи, — посоветовал Флор. И тут же испугался: — Я обидеть тебя не хочу, просто так многие люди делают, и тебе не в поношение так поступать.
Гвэрлум кивнула, боясь что-нибудь лишнее брякнуть, и оба, видя ее старательность, засмеялись. Флор опять поцеловал ее, а потом сказал:
— Ты этого «Домостроя» не бойся. У меня дома список есть, только не сильвестров, а другой. Тебе Сванильдо, побратим твой, почитает, ты только попроси его. Он с радостью.
— А сколько всего этих «Домостроев»? — удивилась Наташа. — Я думала, один только есть. Про вожжи. И пиво.
— Нет, их много… Они ведь обо всем, больше о духовной жизни и о том, как продукты хранить да хозяйство вести, Христова вера, Наташа, очень много о еде рассуждает. Для нас ведь плоть — не мерзость, как для иных еретиков, а от Бога, мы о плоти заботимся всяко: на праздничный день ублажаем ее ради Бога, а на постный — притесняем, и тоже ради Бога. Это понимать надо.
Наталья кивнула, сжимая губы, дабы, следуя доброму совету, лишнего не промолвить. И снова Флор улыбнулся ей от всей души.
— Еще рассказывать? — спросил он.
Она старательно закивала, сдерживая смех.
— Лавр говорит — видел и византийские своды таковых правил, и католические вроде польского «Жизнь добропорядочного человека». Сильвестр, еще в Новгороде живя, собрал таких книг десяток и создал полный свод применительно к нашему времени… Присовокупил еще от себя обращение к сыну Анфиму, душеполезное чтение.
— У нас это называется компиляцией, — сказала Гвэрлум. — Тоже, кстати, часто применяют для составления кулинарных книг. Надергают рецептов отовсюду, поставят красивые иллюстрации — картинки, то есть, — и готова новая книжка. Я думала, это плагиат, а это, оказывается, почтенное занятие.
— В ином деле ничего нового изобретать не следует, — согласился Флор.
Они выбрались из подпола с бочками на ясное солнышко.
— Скажи, Флор, откуда у тебя в доме столько книг? — спросила Гвэрлум, щурясь на ярком свету. — Книги ведь дорого стоят, а ты не очень-то богато живешь.
— Еще от отца, — объяснил Флор.
Отцом Флора и Лавра был разбойник Опара Кубарь, почему Гвэрлум удивилась еще больше.
— А у него откуда?
И прежде чем Флор успел ответить, уже догадалась, каким будет его ответ:
— Он их воровал…
Когда мальчик Животко примчался в Волоколамский монастырь и бросился в ноги привратнику, умоляя пустить его, поначалу подумали, будто мальчишка от кого-то сбежал.
Привели в трапезную, накормили, как накормили бы всякого странника, и ненадолго оставили одного — передохнуть. Животко елозил по лавке, разбирал на ложке надпись, сделанную полукругом: «На трапезе благословенной братии вкушать почтенной», — ждал.
Наконец явилось несколько иеромонахов. Животко тотчас вскочил и поклонился им в ноги.
— Что тебе? — спросили его строго. — У нас беглых не укрывают, ибо надлежит почтительность иметь к господам, от Бога поставленным…
— Был у меня не господин, а отец, да и тот помер, — выпалил Животко.
— Ты встань и говори яснее, — велели ему уже менее сурово.
Животко вставать отказался, мотал растрепанной головой по пыли и просил, чтобы призвали инока Лаврентия, ибо он, Животко, от его брата из Новгорода прибыл.
Послали за Лавром — тот прибежал бегом, на Животко набросился:
— Что с Флором?
— Неделька… — сказал Животко и заплакал.
— Он дурковатый, — обратился к иеромонахам Лаврентий. — Я его обо всем спрошу.
— Спрашивай.
Лаврентий сел перед Животко на корточки, осторожно потянул его за плечи.
— Давай, рассказывай.
Животко разрыдался, содрогаясь всем телом, и сквозь слезы выговорил только:
— Недельку-то моего убили на большой дороге злые люди, а господин Флор за вами послал. Помощь нужна, беда большая…
— Недельку убили? — изумился Лавр. — Кому же понадобилось его убивать?
— Не знаю… — всхлипнул Животко. — Страшно очень…
— Что страшно то?
— Без покаяния, как собаку…
— Как его убили?
— Задушили… Господин Флор говорит, целый заговор тут может открыться…
Лавр стремительно выпрямился.
— Я спрошу благословения и поеду. Надобно разобраться в этом, Животко. Флор напрасно говорить не станет.
И спустя три часа, после Акафиста, выехал Лавр из монастырских ворот, Животко за спиной в седле. Погнал коня рысью, спешил в Новгород, навстречу беде. То, что сказали ему в монастыре, еще больше напугало Лавра: по слухам, пока непроверенным, готовится большое покушение на царя русского, Иоанна Васильевича.
Государь был еще нестар и для Русской земли очень хорош — полон сил, религиозен, окружен добрыми советниками, первым из которых тогда именовали Сильвестра.
Этот священник появился в жизни царя в страшное для того время и обладал мистической властью над чуткой, нервной душой Иоанна. В апреле 1547 года Москва горела. Пожары в первопрестольной случались и раньше, но такого свирепого, как этот, там не помнили. Пылали лавки в Китай-городе с их богатыми дворами, гостиные казенные дворы, обитель Богоявленская и множество домов, от Ильинских ворот до Кремля и самой Москва-реки. Взлетела на воздух большая башня, где хранился порох, а с ней и часть городской стены. Обломки каменных построек упали в реку и запрудили ее, вода поднялась.
Затем выгорели все улицы за Яузой — погибли ремесленные слободы гончаров и кожевников; ветер дул, не переставая, разнося пламя по всей несчастной столице. Трескался камень, железо покраснело так, словно его раскалили в горниле кузнеца. Весь город наволокло черным дымом. Царские палаты, казна, оружие, иконы, книги, даже мощи святых — все погибало в пламени. Митрополит бросился в Успенский храм и молился там, пока его силой не вытащили, уже задыхающегося до дыма, на воздух. Владыку хотели спустить на веревке к Москва-реке, но он упал и сильно расшибся. Еле живого митрополита вывезли в Новоспасский монастырь.
Только к вечеру буря затихла. Над развалинами великого города, Третьего Рима, клубился дым. Страшно пахнет пепелище! По всему городу в пламени погибло две тысячи человек. Среди развалин бродили страшные тени с черными лицами и опаленными волосами. Искали родных, но сил звать уже не
