докажешь, что и впрямь боярин Глебов фальшивомонетчик! — за ребро подвесят. Нет, Глебов пропал, пропал со всей семьей и слугами. И лишний оговор не повредит ему больше, чем уже повредило первое обвинение.
Но Харузина надлежит спасти любой ценой. Особенно той, что один раз уже была заплачена. И потому Лаврентий плел свою сеть и закидывал ее в мутные воды, не стесняясь в выражениях. И втайне еще надеялся, что Колупаев проговорится, расскажет что-нибудь новенькое о Глебове и его гостях.
— А что вам с братом за дело до богатства Глебова? — ворчал Колупаев, точно рассерженный зверь, которого потревожили в берлоге и теперь не дают заснуть.
— А тому, кто о нем сообщил, тому-то что было за дело? — вопросом на вопрос ответил Лаврентий. А сам подумал: «Ну, Назар, говори — кто на Глебова донес! Может, еще успеем доказать, что это оговор…»
Но Колупаев был тверд и доносчика не выдавал — этого не положено. Настанет день — и доносчик сам себя объявит.
— Была, значит, причина, — уклончиво ответил Колупаев.
— И у нас она имелась, — заявил Лаврентий. — Глебов хотел с нами торговые дела завести… Вот и решил Флор подсунуть ему своего человека. Устроилось так, что Флору удалось продать Елизару Глебову одного татарина-пленника.
— За татарина просишь? — понял Колупаев.
Лавр кивнул:
— За него.
— Как имя?
— Харузин. Да его легко узнать, татарин там один.
Назар захохотал:
— Ну и быстрый же ты, брат Лаврентий! С чего вот ты взял, что я сейчас пойду и верну тебе твоего татарина?
— Говорю тебе, он тут ни при чем. Это человек моего брата Флора. Он сам по нашей просьбе за Глебовым следил, понимаешь ты? Для чего же его вместе с прочими суду да пыткам предавать?
Приказной дьяк пристально посмотрел на брата Лаврентия. Думал о чем-то, головой вертел.
— А не боишься ты себя открыть перед всем Новгородом? Я тебе этого раба отдам, а потом слух пойдет, что вы с Флором своих людей будущим товарищам засылаете, на слово им не верите?
Лавр понял, что смертельно устал от этой борьбы. Битва словами выматывала его. А Назар возвышался, точно башня, сосал морс из кувшина, рокотал, хохотал, брызгал слюной и упрямо не говорил ни «да», ни «нет». Измором брал.
Лавр сказал:
— Говори, Назар, прямо, чего ты от меня добиваешься.
Назар стремительно наклонился вперед, вперил свои яркие зеленые глаза прямо в тихие очи инока и произнес:
— Да правды и добиваюсь. Что твой татарин делал у Глебова?
— Следил за ним.
— Давно вы с братом Глебова подозревали?
— Проверяли будущего партнера.
— Вы всегда будущих партнеров проверяете?
— Нет. Только этого.
— Почему?
— Флору показалось, что следует так поступить.
Колупаев откинулся к стене, опустил веки и проговорил тихо:
— Как вы все мне надоели… Почему никто не говорит правды? Ладно, Лавр Олсуфьич, поверю тебе на слово. Твой татарин, говоришь? Сколько дней он у Глебова?
— Восьмой, — сказал Лаврентий и поднялся, собираясь уходить.
Назар Колупаев с удивлением посмотрел на него:
— А я тебя еще не отпускал… Сиди.
Лаврентий послушно опустился опять на скамью.
Назар Колупаев показал толстым пальцем на Пафнутия, который во время всего разговора увлеченно следил за мухой, летающей взад-вперед по низенькому помещению, пронизанному полосами солнечного света.
— Кто это с тобой? — осведомился Назар.
— Я тебе только что отвечал: блаженный, подобрал на дороге, — ответил Лаврентий. — Чего ты хочешь?
— Как его имя?
— Пафнутий.
Услышав свое имя, блаженный повернулся к Лавру и одарил его сияющей улыбкой.
— Вишь, глупая, — сообщил он.
— Кто? — насторожился Назар.
Пафнутиева улыбка с Лавра перешла на Назара и обласкала его свирепую красную физиономию.
— А муха, — объяснил он. — Летает-летает, думает, у нее что-то важное тут происходит. Что-то изменится, ежели она из одного кута в другой перелетит. Серьезная, значит, муха. При деле да при исполнении.
Колупаев почувствовал определенный намек и насупился, но противоречить блаженному не стал.
— Серьезная, говоришь? — переспросил он, с важностью кивая.
Пафнутий рассмеялся, легко и радостно, как ребенок.
— И толстая, — добавил он. — И не ведает, что кто-то следит за ней, а после, глядишь, и прихлопнет.
Колупаев встал, дождался, чтобы муха села, и быстрым ловким движением ладони припечатал ее к стене.
— Вот так? — спросил он, явно намекая на что-то.
Пафнутий намека на свой счет не принял.
Назар погрозил ему пальцем:
— Я тебя запомню, Пафнутий, — обещал он.
— Запомни ты меня, — сказал блаженный с долгим вздохом, — запомни, потому что я ничего сам запомнить не могу. Даже себя. А вот была здесь… — Тут его лоб сморщился, лицо исказила мучительная гримаса. — Была здесь… муха, — выговорил он наконец, — и жужжала, жужжала что-то… Делала больно Пафнутию. И другим больно сделала… Что ей надо, этой мухе? Что? Почему она так больно делает?
— Какая муха, Пафнутий? — Лавр стремительно бросился к блаженному, взял его за руку, засмотрел в глаза, но ничего там, кроме болезненного недоумения, не разглядел.
— Не знаю, — сказал наконец Пафнутий и расплакался.
Лавр поднялся, не выпуская Пафнутиевой руки, и обратился к Назару:
— Я уведу его, Назар. Что-то его здесь огорчило.
Колупаев отозвался громким, презрительным фырканьем, но было очевидно, что он смущен странными речами блаженного.
Никем не останавливаемый, Лавр двинулся к выходу, уводя за собой послушного Пафнутия. На пороге только он оглянулся и напомнил:
— Не забудь про моего татарина, Назар.
— Иди уж, — проворчал Колупаев. Он выглядел озадаченным.
