Тишину нарушила девица Гликерия. Медленно поднявшись и сжав кулаки, она выговорила сквозь зубы жутким, низким голосом:
— Я эту суку порву голыми руками!
После чего, залившись краской, подхватилась и бросилась бежать.
Животко, обитавший все это время в углу, помчался за ней. Прочие проводили их глазами, но не проронили ни слова. Вершков прикусил губу почти до крови. Харузин все еще покачивал головой, думая о Глебове, который погиб напрасно. Гвэрлум блестела быстрыми глазами, ее увлекла интрига. Флор и Лавр погрустнели совсем одинаково.
Один только беспамятный Пафнутий улыбался. И так, улыбаясь, погладил руку Вадима и пробормотал ему:
— Нет лучше, чем жена добрая…
Глава 11
Настасья Глебова
Сперва стало слышно, как ржет и лупит копытами в стойле перепуганный конь. Затем донесся и человечий крик — странный: то высокий, почти визг, то низкий, утробный, как будто кричит смертельно раненый, еще не вполне осознавший свою рану и бьющийся от боли, ярости, бессилия.
Трое ринулись к конюшне одновременно, не сговариваясь, из разных мест: Вадим Вершков — с крыльца, где пытался по книге научиться читать слипшиеся, затейливые строки (вышло же у Харузина!), Иона-Животко — с заднего двора, где пилил бесконечные дрова, а беспамятный Пафнутий — из горницы, где пел Наталье «утешительные песни».
Бежали, сломя голову, и столкнулись у открытых ворот. Вопли и ржанье доносились оттуда.
Иона шмыгнул внутрь первым, Вадим лишь ненамного опоздал и ворвался вслед за ним. Пафнутий замешкался у двери, оглядываясь на солнечный свет так, будто видит его едва ли не в последний раз.
Девица Гликерия металась по конюшне, как дикий зверь, глаза ее горели, волосы выбились из-под платка и торчали во все стороны, по щеке текла кровь. Она кричала, слепо набрасывалась на стены, била кулаками пустоту. Ни одного звука связной речи не вылетал из ее натруженного, сорванного горла, один только яростный, бессильный вой.
Вадим схватил ее за руки, притянул к себе, забывшись, стал гладить по голове, крича:
— Гликерьюшка! Милая! Душа моя! Да что с тобой? Кто тебя?
— Пусти! — визжала Гликерия, с силой выдергивая руки из сильных, ласковых объятий Вадима. — Отпусти, гадина! Не тронь меня! Ненавижу тебя!
— Опомнись, — уговаривал Вадим.
— Чтоб ты сдох! — заорала Гликерия и хрипло закашлялась.
— Пусти! — влетел и Иона. — Не тронь!
Он вцепился в Вадима сзади, прыгнув ему на плечи, точно кошка. Вадим ощутил у себя возле шеи его когти и пошатнулся. Попытался отодрать от себя мальчишку, да какое там! Животко держался цепко и непрестанно лупил Вадима кулаком по голове, вереща ему в уши:
— Пусти! Не тронь!
Вадим попытался достать его локтем. И тут девица Гликерия наградила Вершкова тычком в середину груди.
Все трое, не удержавшись, повалились на пол и покатились, сцепившись в общей свалке.
Вадим погрузился в странное беспамятство. В тот миг он совершенно не отдавал себе отчета в том, что дерется с подростком и девицей, которая ему нравится, которую он хотел бы оберегать любой беды и малейшей неприятности.
Он просто чувствовал быстрые, многочисленные удары, которые так и сыпались на него со всех сторон, и пытался отводить их от себя, отчего вынужденно бил противников сам. Они то и дело вскрикивали и рычали под его кулаками.
Потом неожиданно он испытал шок: внезапно сделалось холодно, а спустя миг — сыро. Туман перед глазами рассеялся, туго сплетенный клубок противников рассыпался, раскатился по полу конюшни, и мокрый Вершков узрел над собой безмятежную физиономию Пафнутия с пустой кадкой в руке.
— Вставайте да идите обсыхать, — велел им беспамятный Пафнутий. А после вдруг зябко поежился, огляделся по сторонам и, бросив кадку, выбежал прочь.
Вадим поднялся на ноги.
Гликерия уже стояла перед ним и зло щурила глаза. Мокрая рубаха облепила ее, и Вадим поневоле взглянул на девушку.
Он не без оснований считал, что женщина в промокшей насквозь одежде представляет собой невероятно привлекательное, эротическое зрелище. Ну, разумеется, при условии, что женщина хороша собой. Или хотя бы не уродка.
Поэтому многие мечтательницы бродят под дождем без зонтика. Они понимают, что обязаны дарить счастье таким же, как они, мечтателям…
Мимолетное воспоминание о питерских дождях, столь услужливо поливающих мечтательниц более двухсот дней в году (по метеорологической статистике) отступило перед видением мокрой Гликерии.
Рубаха облепила ее… Но никаких соблазнительных округлостей под предательским одеянием Вершков не увидел. Гликерия была плоской, как доска. Как подросток. У нее были узкие бедра, мускулистые ноги и довольно широкая, крепкая грудь. Без малейших признаков девичьих бугорков… Невольно Вадим опустил глаза чуть ниже. Лучше бы он этого не делал.
— Сволочь! — резко вскрикнула «Гликерия» и наградила Вадима последним ударом в переносицу.
У него брызнули искры из глаз. Огромные, яркие искры. Они рассыпались по всей конюшне, озаряя ночь праздничным, потусторонним светом, а после угасли. Угас и Вадим — рухнул на пол и ощутил, насколько ему дурно.
Толчок ногой в бок привел его в себя. Дурнота усилилась. Вадим открыл глаза. «Гликерия» сидела перед ним на корточках и протягивала ему плошку. Иона маячил у «нее» за плечом, тревожно приплясывая на месте.
— Что это? — сипло спросил Вадим.
— Вода, — ответила «Гликерия». — Ладно, не злись. Все уж кончено.
Вадим взял питье, проглотил. Сразу стало легче — свежее, бодрее. Он сел удобнее, скрестил ноги. Осторожно поднял голову и взглянул на обоих подростков. Те выглядели хмурыми и смущенными.
— Ну, — сказал Вадим, — я же не знал… Извини. Из тебя получилась очень красивая женщина.
«Гликерия» залилась краской.
Иона обратился к «ней» назидательным тоном:
— Я тебе говорил, он без странностей. Мы ему голову заморочили, он и заморочился…
Вадим потер виски.
— Раз уж все разоблачилось, — продолжал он, обращаясь к «Гликерии», — может быть, расскажешь наконец, кто ты такой и что тебе здесь понадобилось.
— Я… — начал юноша. Помолчал, кашлянул и все равно хриплым голосом объявил: — Севастьян Глебов…
Вадим вдруг начал хохотать. Он смеялся и смеялся и все не мог остановиться — его трясло, его начинало уже тошнить, а он все ржал и завывал, точно беснующийся.
