Ветлугина:
«…Если же по моей слабости, трусости или по злой воле я нарушу эту свою присягу и предам интересы народа, пусть умру я позорной смертью от руки своих товарищей».
Клятву каждый подтвердил своей подписью. Комиссар Голубев — он был бледен и суров — держал в руках плотный лист бумаги, на котором все расписывались.
Я приказал партизанам разойтись по домам, проститься с близкими и, захватив с собою две смены белья, через три часа явиться в назначенный пункт, откуда отряд и выступит.
Опустевший зал заседаний партийного комитета стал неуютным и гулким. Мы поневоле заговорили вполголоса. Нас теперь было четверо: Попов, Евгений, Голубев и я. Попов сказал:
— Вспомним, товарищи, о недавней диверсии на комбинате… И о технике Свиридове: кто из нас мог предположить, что Свиридов окажется немецким шпионом? — Он взял из рук Голубева лист с подписями и не то с болью, не то брезгливо сказал: — А что, если среди них тоже есть немецкий шпион?
Помню, как вздрогнул выдержанный всегда Евгений.
— Предатели могли пронюхать об отряде и подсунуть в него шпиона. — Попов стал читать фамилии: — Ветлугин…
— Нет! — выкрикнул Женя.
— И я знаю, что нет, — засмеялся Марк Апкарович. — Бибиков…
— Нет…
— Литвинов…
— Нет.
«Нет», «нет» и «нет», — повторял Женя до самого конца. Попов вздохнул, свернул список в трубку и, передавая его комиссару, сказал:
— Хорошо, если нет… А если есть? Смотри, Женя, не забывай о бдительности. Конспирация и в горах — главное. Пусть никто не узнает, на чьих минах будут рваться немецкие поезда. Ваша слава, если заслужите ее, от вас не уйдет.
Мы не простились с Поповым: было условлено, что он догонит нас в станице Крепостной, на первой нашей стоянке.
— А на всякий случай, если мне придется отступать другим путем, вот вам мой наказ: кому много дано, с того много спросится. Вы должны воевать так, чтобы вами гордились честные люди всего мира. До скорого свидания, товарищи!
Свиданию этому не суждено было состояться. Марка Апкаровича мы не увидели больше никогда…
Глава V
В этот день — девятого августа — наша жизнь резко и надолго изменилась. И мне ли забыть наш уход из Краснодара?..
Уже начинал брезжить рассвет. Отряд был в полном сборе, на комбинате. В углу казармы, которую мы покидали, как свой дом, лежали горой припасы, полученные нами. К счастью, накануне по настоянию доброго гения нашего, Головинской, директор завода натуральных соков отдал нашему отряду две пары лошадей и трактор с прицепом. На него-то мы и спешили погрузить наши припасы.
Как сигнал торопиться, раздался с юго-западной стороны города оглушительный грохот: начали выводить из строя предприятия. Кто-то из партизан сказал:
— Я этот завод строил…
Ему ответили молчанием. Только зарокотал трактор. Он вышел из ворот комбината и… остановился.
Наши механики — инженер Ломакин и Павлик Худоерко, — сколько ни бились, сколько ни спорили друг с другом, ничего сделать не могли: трактор с места не двигался.
А мимо в строгом порядке проходили и проходили грузовики. Это были военные машины, и они тоже служили нам сигналом торопиться: пройдут последние части — мост через Кубань будет взорван.
Мысль работала напряженно. В другое время я не вспомнил бы, что тракторист, накануне сдавший нам из рук в руки прицеп, на моих глазах пересек улицу и вошел в дом, что стоит наискосок от ворот комбината. Я послал за ним двух партизан.
— Будет сопротивляться, тащите силой. Убеждать и просить некогда…
Ветер с запада доносил дым пожаров. Звенели стекла в домах от взрывов. На зубах похрустывала тучей висевшая пыль. Прошла еще одна машина с ранеными.
Наконец под конвоем Лусты и Коновиченко появился тракторист. Я приказал ему сесть за руль. Он глянул на меня и с укоризной сказал:
— Сами вы человек пожилой, должны понимать: старуха у меня больная. Как я с вами поеду?
— Зачем ты нам нужен? — вскипел я. — Покажи хлопцам, как с твоим трактором управляться… и иди, — куда хочешь.
Тракторист расцвел в улыбке, сел за руль, приговаривая:
— Я разве отказываюсь?.. Я вас до самого моста довезу… Эта заминка с трактором имела и свою положительную сторону: мы все, стоя в бездействии на улице, поневоле были свидетелями того строгого порядка, в каком отступали части Советской Армии. Мы видели, как строго по плану, разработанному накануне горкомом партии, были выведены из строя все предприятия на юго-западной окраине. И эти минуты вселили в меня еще большую уверенность в нашей силе, в том, что мы сюда вернемся, и вернемся скоро, победителями.
И все же больно было идти вдоль знакомых домов с плотно закрытыми окнами. С какой-то новой нежностью смотрели мы на скверы, на площади, на наш Краснодар: так перед долгой разлукой смотрят в лицо близкому другу.
Через мост переправились благополучно. Евгений остановился, повернулся к городу. Уж первые лучи солнца играли над Краснодаром. Я глянул на сына, и сердце у меня сжалось: всегда веселый и приветливый, он потемнел лицом, губы были плотно сжаты, на волевом крутом подбородке, как след от пули, резко чернела глубокая вдавлинка. Где-то под одной из множества крыш, освещенных солнцем, где-то на том берегу Кубани спала в этот ранний час его маленькая Инна…
Да разве у одного Евгения осталось счастье на том берегу? И Мусьяченко фуражку снял, будто еще раз прощался с женой и детьми, а в синих глазах — такая тоска… И у Еременко жена и ребенок. И у всех почти партизан кто-нибудь близкий остался там…
— Пошли, товарищи, — сказал я твердо, как мог.
…На Энеме нас встретили братья Мартыненко. Они кинулись к нам с расспросами: что в Краснодаре? Вошли ли в город немцы?
Страшная усталость сковала нас всех — мы молчали. Ответом прозвучал издали глухой, но мощный грохот: наши саперы взорвали мост — немцы были в Краснодаре.
— А Геронтий Николаевич, а Литвинов? — допытывались братья Мартыненко.
Что мы могли ответить? Каждый из нас сам с тревогой думал: по какую сторону взорванного моста находится сейчас Ветлугин с товарищами?
И снова, как мог твердо, я приказал отряду сесть на подводы — благо все они пришли из Крепостной к Энему за грузами.
Школа в станице Крепостной — просторная, чистая и светлая — показалась нам верхом комфорта. Янукевич, оглядев ее, сказал зло:
— Была школой, чем-то станет через несколько дней?.. Может быть, застенком гестаповцев…
Кого бы, как не больного Янукевича, должны были выбить из сил события последних дней? Ничуть не бывало! Маленький, тщедушный, Виктор казался сейчас самым сильным в отряде. Большие, цвета свинца глаза его были налиты такой ненавистью и решительностью, так плотно сжаты твердые губы, что я невольно подумал: «Этот не только любому врагу глотку перегрызет, он чахотку свою сотрет в порошок».
