— Приготовиться! — приказывает Евгений.
Головная машина въехала на мост. Сейчас она взлетит на воздух…
Но машина благополучно прошла над миной.
Будто по команде, партизаны обернулись к Евгению. Он лежал бледный как полотно…
И тут взрыв потряс воздух. Это задний скат головной машины взорвал мину на мосту. Полетели вверх камни свода и парапета моста, егеря, железо, доски кузова. Колонна затормозила, и машины сбились кучей у взорванной арки. И лишь отставшая задняя машина, догоняя своих, все еще спешила к мосту.
На полном ходу она подошла к крутому выступу на шоссе, обогнула его и со страшным грохотом полетела с обрыва. С ней вместе сполз вниз выступ скалы и участок дороги перед ним.
Почти одновременно там, где сгрудились машины, взорвались одна за другой последние три мины. Они сбросили грузовики в пропасть.
Уцелевшие егеря метались по шоссе, пытаясь спастись от партизан в кустах у обрыва. Но партизаны били их на выбор. Егеря падали в пропасть, разбиваясь на острых камнях.
Геня был уже на шоссе. Лежа за камнем, он с малой дистанции расстреливал фашистов. А с вершины скалы длинными очередями били Евгений и Карпов, уничтожая фашистский караул по ту сторону моста.
Через несколько минут все было кончено. Мост взорван. На шоссе обрушился выступ скалы. У моста лежали трупы, исковерканные машины, груды камня.
Евгений подал сигнал отхода: в соседнем селении поднялась тревога, и вдоль по шоссе начал бить фашистский пулемет.
Старой дорогой, через перевалы, через горные кручи, сбивая в кровь ноги на острых скользких камнях, возвращалась в лагерь цепочка минеров-диверсантов. Теперь им было идти легче. А сзади высоко в небо поднимался густой черный дым. Это пастух, приятель Карпова, сдержал свое слово и в суматохе поджег казарму горных егерей и дом коменданта в ауле…
Вернулся с этой операции Женя возбужденный и веселый. Я давно не видел его таким. Обнял меня за плечи и, сияя своими синими глазами, сказал:
— Мечта сбывается, папа. Как хорошо жить, когда чувствуешь, что правда за тобой…
Это было в летнем еще лагере, у горы Стрепет. А наутро Женя заболел: высокая температура, головная боль…
Елена Ивановна заставляла его принимать какие-то порошки. Евфросинья Михайловна хлопотала над обедом.
Евгений сразу осунулся и побледнел. Но удержать его в постели было невозможно.
— Потом отлежусь, мамочка. Сейчас нельзя — время уж очень горячее!.. — Ему нужно было отправить своих разведчиков на новые задания.
Поздно вечером мы собрались всей семьей. Спать не хотелось. Даже больной Евгений вышел послушать тишину ночи.
Лагерь спал. Беззвучно стояли часовые в кустах. Из глубины гор долетали неясные ночные шорохи.
Уже пришел октябрь. Правда, был он в том году теплым и ясным, но от лесов уже веяло увяданием.
Ветер разорвал тучи, прогнал их на запад к морю. Над нами была чистая полоса неба. Она походила на синюю реку, и плыли в ее гладких волнах яркие звезды.
— В такую ночь хочется мечтать, Женя, — тихо проговорил Геня. — Вначале мне казалось, что стыдно мечтать сейчас, когда люди сражаются и умирают. А потом я заметил, что мечтают все: и Геронтий Николаевич, и Мусьяченко, и Сафронов, и даже, знаешь, Кириченко мечтает. И все об одном и том же: как они будут хорошо жить и работать, когда мы победим.
Евгений спросил:
— Это они тебе сами рассказали?
— А как же! — удивился Геня. — Они только не сознаются, что это — мечта.
— Формулы не нашли, — усмехнулся Женя.
— Можно и без формулы. Результат один и тот же: чем больше все мечтают, тем злее дерутся, потому что каждый знает: мечта воплотится в жизнь только после победы.
Евгений поежился — вероятно, его знобило. Геня вскочил, побежал в наш домик, принес ватник и накинул его на плечи Евгения.
— Спасибо, братишка… Что же ты умолк, не журчишь больше? Расскажи, о чем мечтаешь ты сам. О целой стае голубей, которых разведешь после войны?
— С голубями кончено, — сказал Геня строго. — Мне нужно скорее стать инженером. Таким, как ты, Женя: все уметь и все знать. Я сконструирую машину. Вездеход. Он будет похож на громадную авиационную бомбу: весь из сверхтвердой стали и небьющегося стекла. Его колеса будут автоматически убираться в кузов, как у теперешних бомбардировщиков, и так же автоматически будут выползать из его тела широкие крылья… По земле он будет ходить, как автомобиль, в воде он будет подводной лодкой, в воздухе — самолетом. Но самое главное, Женя, мой вездеход будет путешествовать под землей…
— А вот как ты этого достигнешь — не представляю… — уже совсем серьезно сказал Евгений.
— Теоретически здесь нет ровно ничего невозможного, — увлеченно продолжал Геня. — Ведь существуют же щиты у московских метростроевцев, которые прогрызают землю. Ведь давным-давно известны буровые инструменты. Так почему же не может быть вездеход, у которого впереди будет мощный бур? Может, конечно! И будет, непременно будет.
Одним словом, я полечу со своим вездеходом на Дальний Восток. У Якутска я спущусь под землю и возьму курс на северо-восток. Я пройду под Верхоянским хребтом, я перережу под землей Юкагирское плато и выйду на поверхность у бухты Провидения.
В моем вездеходе будет окно из бронированного стекла. Над ним — мощный прожектор. Я сяду у окна и увижу все, что лежит в земле: каменный уголь, железную руду, медь, серебро и золотые жилы — все клады. Особым прибором я засеку их координаты и, вернувшись в Москву, положу на стол точную подземную карту. И ты понимаешь, Женя, какой богатой, какой могучей станет наша страна! На Дальний Восток придут горняки добывать уголь, железо, золото, серебро, а мой вездеход уже будет искать новые клады в Таджикистане… Но ты смеешься надо мной, Женя?
— Нет, я не смеюсь, братишка. Я радуюсь за тебя. Ты прав: чем жарче мечтаешь, тем злее дерешься. Я тоже мечтаю, Геня. Только более скромно, чем ты: я мечтаю только о победе. О победе с большой буквы — над фашизмом во всем мире. Над империализмом. О такой победе, после которой уже никогда не вспыхнет война на земле. Чтобы каждый человек — черной, белой, желтой расы — знал, что ему и маленьким детям его не грозит больше опасность быть уничтоженными человекоподобным зверьем. Что не упадет ни-ког-да больше бомба на мирное жилище тружеников.
Вот и вся мечта. Я не уеду, как мечтаешь уехать ты, из моей родной Кубани: я слишком люблю ее землю, ее небо, ее людей. После победы мы вернемся в Краснодар. Меня встретят Маша, дочка. Я снова буду работать на комбинате. У меня много замыслов, Геня. Некоторые из них еще очень сыры. Но это ничего: после войны мы будем так жадны к творческой работе, и у нас такие люди.
Будет расти моя Инка, она станет ботаником. Обязательно ботаником. Отправится в далекое путешествие и привезет замечательные растения. Дочь будет скрещивать сильное со слабым, нежное с выносливым и получать новые виды — стойкие, плодоносные, красивые. И наша Кубань станет благоуханным садом. Здесь, в горах, я понял, как прекрасна дикая природа Кавказа. И я хотел бы, чтобы уголок этой кавказской глухомани моя дочь перенесла в Краснодар. Пусть сталь и мрамор колонн будут увиты хмелем и плющом, в скверах буйно растут кусты орешника. А среди моря невиданных цветов, выращенных Инкой, будут стоять памятники не только вождям и прославленным воинам, но и лучшим механикам, бетонщикам, рыбакам, садоводам и, может быть, даже литературным героям — тому же Павлу Корчагину, Ниловне Горького и нашему славному запорожскому казаку Тарасу Бульбе.
Я знаю, без человека нет прекрасного ни в голубом небе, ни в полете птиц, ни в буйном весеннем цветении сада — во всем, что называется жизнью. После войны и победы мы вернемся домой, переполненные жаждой творческой работы, святым чувством товарищества, большой человеческой
